Художник Евгений Ревяков — график, живописец и иллюстратор: публиковался в детских журналах и газетах «Веселые картинки», «Мурзилка», «Кукумбер», «Жили-были». Его карикатуры печатались в «Аргументах и Фактах», «Вечерней Москве», «Крокодиле». В июне 1941 года Ревякову было пять с половиной лет. Всю жизнь Евгений старался сохранить и передать даже в самых технически сложных работах мировосприятие маленького мальчика, чье детство пришлось на войну.
— Евгений Петрович, кем были ваши родители? Где вы жили, когда началась Великая Отечественная война?
— Мой отец Петр Силевестрович был военным, старшим политруком. В июне 1941 года его часть стояла в польском городке Замбров, там же жили и мы с матерью и моей четырехмесячной сестрой Милой. В редкие выходные дни мы с отцом ходили на реку, и я был счастлив, когда он давал мне пострелять из мелкашки. У отца были знакомые летчики, они устраивал мне посиделки в кабине самолёта, позволяли подержаться за штурвал.
— Как вам запомнилось 22 июня 1941 года?
— Я проснулся рано утром от грохота орудий. Совсем рядом проходила граница, там были немецкие войска. Нас отец забрал в штаб — в подвале собрались семьи военнослужащих. Всем казалось, что произошла какая-то случайность, что все вскоре закончится. Под потолком качалась лампочка от разрывов снарядов дальнобойной артиллерии. Вечером папе удалось проводить нас на вокзал и посадить в последний поезд, отправлявшийся на восток. Наш товарный вагон был битком набит людьми. Больше всего меня волновало, что я так и не получил обещанного мороженого: я просил мать купить его накануне, а она сказала, что вот наступит воскресенье, мы пойдем всей семьей в парк, и там мне будет угощение. Теперь я канючил: «Мама, вот вчера не купила мороженое, а сегодня война».
— Как вы ехали? Куда вам удалось эвакуироваться?
— Еды у нас не было, иногда делились солдаты из отступающих частей. По дороге эшелоны бомбили, мы убегали прятаться в лес. Однажды при налете мать накрыла собой нас с сестрой, пулеметной очередью с самолета ей пробило в платье дыру. При бомбежках потерялись чемодан с вещами и документы. Много раз мы пересаживались бегом в другие поезда. Добрались до Смоленска, там пожили у родственников, а когда к городу подошли немцы, поехали дальше на восток. Ехали в теплушках (товарных вагонах с печками-буржуйками) несколько месяцев, пока не оказались в деревне под Чкаловом (так тогда назывался Оренбург).
— Как вы жили в эвакуации?
— Без официальных бумаг мать не брали на работу, нам нечего было есть, десятимесячная сестра опухла от голода. В военкомате отчаявшаяся мама просила оформить документы жены военнослужащего. Военком отвечал: я вам верю, но мне нужна хоть какая-то бумага, хотя бы один свидетель. Тут в его кабинет входит командированный военный, вскрикивает: «Леля» и бросается обниматься с матерью. Оказывается, он служил вместе с отцом, рассказал, как тот достойно себя вел, когда они вместе выбирались из окружения. Тогда в военкомате нам оформили статус семьи пропавшего без вести командира, мать смогла устроиться на работу в интернат, туда же пристроили и нас с сестрой.
Вскоре после освобождения Смоленска, в 1944 году, мы приехали туда, жили у родственников в землянке. В городе и окрестностях стояло много военных частей, его бомбили и обстреливали из пушек немцы.
— О вашем отце все это время не было известий?
— Мы ничего не знали о его судьбе. Похоронка пришла только летом 1945 года. Он был комиссаром партизанской бригады в Белоруссии и погиб 7 июня 1944 года. Когда я вырос, то долго искал место его гибели по данным из похоронки. Папина могила случайным образом нашлась на Могилевщине только в 2004 году.
— Расскажите еще о детстве: во что вы играли, что ели?
— Мы с пацанами бегали босиком по многочисленным развалинам (в городе после немцев почти не осталось целых зданий), собирали подшипники, и делали самокаты — мы называли их драндулеты. Скатывались на них наперегонки с горы. Играли в жёсточку – подсуривали друг-другу ногой свинец, завернутый в кусочек шубы. Рядом с пляжем на Днепре, где мы купались, долгое время валялись неразорвавшиеся снаряды. Три-четыре мальчика погибли, когда производили с ними разные манипуляции. Я приносил все время домой патроны, мать разоблачала, лупцевала меня. Мы делали из патронов трясучки: отсыпали порох, зажигали, трясли и кидали — чтобы они взрывались в воздухе. Многие мои сверстники от подобных игр лишись кто пальцев, кто глаз.
Зимой катались по Днепру на коньках, которые находили на пожарищах. У всех они были разного размера и фасона, прикрученные палочками и веревочками к суконным буркам.
А что ели? Было у нас, например, такое блюдо — «тошнотики»: на поле выкапывали неубранную прошлой осенью загнившую картошку, перетирали ее, готовили драники.
Однажды моя тетя наготовила кастрюлю борща и куда-то отлучилась, дома оставалась только ее маленькая дочка. Вдруг зашел какой-то незнакомый мужик и стал есть из кастрюли. Девочка ошарашенно за этим наблюдала. Человек посмотрел на нее и сказал: «Человек — не корова, поест и оставит», — утерся рукавом и ушел.
Разговаривал Никита Веранин