Своими яркими воспоминаниями о детстве делится член Союза журналистов Москвы, заслуженный преподаватель МГУ имени М.В. Ломоносова, кандидат филологических наук Галина Викторовна Лазутина.
***
На день начала войны мне было семь лет – возраст вполне сознательного человека. Поэтому все детали того июньского полдня врезались в мою память до мелочей. Была я тогда в тубсанатории под Новосибирском. Помню, бежала мимо какой-то площадки (может быть, игровой), где почему-то собралось много наших воспитателей. Я услышала обрывки разговора, в котором были пугающие слова: «война», «Гитлер», «бомбежка»». Остановилась, ошеломленная. А где-то часа через полтора, когда нас уже уложили спать на «тихий час», к моей кровати подошла наш воспитатель Вера Адольфовна и тихо сказала: «Вставай, за тобой приехал папа…» Как оказалось, в распоряжении папы было всего несколько часов: он должен был забрать меня из санатория, перевезти из Новосибирска в Омск, где мы жили, и срочно отбыть на Южный Урал, к месту его нового назначения. Я только спросила у него: «Ты едешь воевать?» Он ответил: «Сначала мы будем строить новую железную дорогу».
Начало войны сложилось для нашей семьи драматично, хотя и не так тяжело, как для тех, кто оказался непосредственно в опасности – под бомбежками, под натиском немецких фашистов. Мы пережили «эвакуацию» прямо в тылу, оставив свою омскую квартиру беженцам, поскольку маме надо было собрать семью: моя младшая сестренка с бабушкой в то лето гостили у тетушки – она работала горным маркшейдером на СУБРе (Североуральский бокситный рудник), а отец находился на Южном Урале, где уже во всю развернулось строительство новой железнодорожной магистрали стратегического значения. К концу сентября мы все-таки добрались до Оренбургской области, и нас там приютила землянка на станции Сара. Я даже пошла в школу – так начался мой первый класс. Но еще не завершилась вторая учебная четверть, а отец получил новое назначение и вылетел в Новосибирск. Семье пришлось погрузиться в теплушку и отправиться к месту нового назначения отца. Мы целых два месяца тащились в теплушке: железные дороги были перегружены, перемещались массы людей. Попали в Новосибирск только к апрелю. А там нас уже поджидала новость: вместо полковника железнодорожных войск В.В. Лазутина нас встретил на вокзале военный офицер – В.В. Лазутин. Отец уезжал на фронт. Тогда мы не предполагали, что до конца войны почти не будет от него нормальных вестей: служба в специальной диверсионной группе предполагает полную секретность. Но нам это стало известно уже после войны, когда газеты сообщили о его наградах – Ордене Красной Звезды и Ордене Боевого Красного Знамени. Тогда он нам скупо обрисовал свою военную жизнь…
В День Победы утром к нам в окно громко застучала соседка (мы жили тогда на улице Красноярской в одноэтажном доме № 43). Раздался ликующий крик: «Победа!!!»
Не помню точно, в первый День Победы это было или на второй, но он совпал с Пасхой. Я пришла к своей однокласснице, в квартире у них было много народа, все ликовали, и я увидела на столе тарелку, а в ней – горку крашеных яиц. Я была потрясена: пока шла война, главным блюдом для нас были драники. Картошка всех спасала, а тут такие роскошества! Для меня День Победы и пасхальное празднество слились тогда в представление о счастье. Потом был стихийный парад на Красном проспекте (это в Новосибирске как Красная площадь в Москве). Мы, уже почти подростки, тоже пристроились в праздничную колонну и шли вместе со взрослыми, разделяя общую радость.
Надо сказать, в военные годы мы, еще совсем малыши, тоже принимали участие во всем, чем жили взрослые. Собирали деньги на танки: я приходила домой и говорила: «Мама, дай хоть сколько-нибудь!..». И мама находила эти «сколько-нибудь». Во втором и третьем классе мы ходили в госпиталь. Стоя на табуретке, я читала раненым стихотворение, строки которого помнятся до сих пор:
«Я бойцов хороших наших очень-очень всех люблю,
И бойцам хорошим нашим я посылочку пошлю:
Покурите папиросов
И покушайте халву!
Мне принес их дядя Носов,
Где в квартире я живу».
А когда война закончилась, нашей заботой стало ходить в детский дом. Было много осиротевших деток. Мы сами-то были от горшка два вершка, но слушали нас эти детки как взрослых. И мы с ними себя чувствовали взрослыми. Ощущение того, что такое сиротство, рано пришло. Я помню, как плакала одна моя одноклассница. Смотрю: она вытирает слезы. Говорит: «Я подумала, ведь если бы мы не уехали в эвакуацию, я бы тоже была сиротой…». Это ощущение вселенского горя, потери навсегда вошло в нашу жизнь… Я считаю, что все дети войны – это дети, которые были наполнены сопереживанием, сочувствием, и они пронесли это свое сопереживание до конца жизни.
Еще очень яркое впечатление – участие в акциях, когда мы собирали металлолом, макулатуру, деньги на танки. Однажды мы пришли домой, когда бабушка читала газеты (она была по жизни моим первым учителем, первые два слова, прочитанные мною с ее помощью, были «Гудок» и «Правда» – по названиям газет), смотрим, а она сидит и плачет над газетным листом. Это был материал про «Таню» – Зою Космодемьянскую. Стали читать его все вместе, плакали, и Зоя вошла в мою жизнь как олицетворение героя, человека, который не щадил жизни ради общего дела. Мы рано повзрослели. До сих пор помню, как мы слушали сводки новостей, о которых возвещал голос Левитана. Бабушка всегда останавливала малейший шум: «Тихо, не шумите, Совинформбюро!».
А с Левитаном у меня вышла смешная история. До войны мы получали журнал «Огонек», и у меня оттуда, наверное, были яркие впечатления о живописи Левитана. Я думала, что художник и диктор – одно и то же лицо! И как-то говорю маме: «Я тоже хочу уметь писать, и рисовать, и все хочу уметь». Она сказала, что это мало кому удается. «Как мало кому? А вот Левитан!». И она засмеялась. Так я узнала, что «наш» Левитан – не «тот» Левитан… : Расстроилась: было ощущение такой полноценной личности, и оно разрушилось.
Знаете, у нас были хорошие ориентиры – наши взрослые. В горе просыпалось у людей что-то очень человечное, очень высокое. Как правило, эти ориентиры сохраняются в памяти на всю жизнь.