Мама повторяла это, словно заклинание.
В те годы на дачу ездили не так, как сейчас. Заказывали грузовик, да еще с грузчиками. Везли все: столы, шкафы, диваны, ведра и рукомойники, гамаки и керосинки. С мебелью было плоховато, и мама купила диванчик. Как она говорила, прелестный.
– Вернемся осенью, он украсит московскую комнату.
Бабушка, грузная, с опухшими ногами, с трудом взобралась – втиснулась в кабину. Мы с мамой наверху, в кузове, зажатые между чемоданами и тюками.
Переезжали 22 июня. О начале войны узнали, когда навстречу вышла дачная хозяйка. Водитель торопил:
– Выгружать? Или повезем обратно?
Все думали, война ненадолго. А потому – мы с бабушкой возвращаемся, а вещи оставляем.
Когда стало ясно, что ни о какой даче не может быть и речи, мама перетащила в Москву все, что смогла унести в сумках и авоськах. Диванчик так и пропал.
Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех, на все четыре года
Каждое утро приходили люди из домоуправления. Нравоучения читали:
– У вас маленький ребенок. Нужно ехать в эвакуацию.
Нерешительность – наследственная наша черта. Как это мешало жить? И еще самоедство. Что бы мы с мамой ни сделали, тут же начинаем кусать локти: «Надо было по-другому». Если можно переиграть, из кожи вылезем, но своего добьемся. А добившись, снова локти кусаем: «Зачем переигрывали?!».
И вот вопрос, не имеющий ответа: «Уезжать не надо оставаться». Где поставить точку? Где запятую?
По утрам вытаскивали из под кровати баул-ящик-чемодан-коробку, уж и не знаю, какое подобрать слово. Бабушка называла эту вещь лубянкой. Лубяная коробка из тонкой фанеры, ярко-желтая, на двух ремнях, с большими надежными пряжками. Крышка с трудом входила с пазы, а уже коли войдет, то намертво. Сама по себе невесомая, коробка эта, набитая вещами, становилась неподъемной. Вещи на шесть человек: четыре бабушки и мы с мамой.
И самое главное – пишущая машинка. Дворник Димитрий соорудил «по особому заказу» деревянный ящик-футляр, словно закройщик, с сантиметров в руках, записывал параметры машинки: размер «талии и бедер». С внутренней стороны войлоком обил, чтобы не растрясло в поезде. Замочек приладил, две пары ключей дал:
– Теперь, кажется хорошо.
На полу агрегат этот и в самом деле выглядел достойно. А в дороге! Кто мог поручиться, что не произойдет «небрежное обращение с ней», как написано в чеке-квитанции. Нет, не доедем мы до этой Башкирии-Чувашии!
На ночь с облегчением заталкивали коробку обратно, под кровать. Еще один день прошел. Утро вечера мудренее… В общем, согласились. Потом, конечно, решили отказаться. Но как откажешься, если сейчас машина придет?!
Спасительницей оказалась я. В детстве моя кожа не выносила солнечных лучей: аллергия. Поэтому я обычно ходила в платье с длинными рукавами.
– Снимай платье, – командовала мама. – Надевай маечку без рукавов. Скорее на солнце!
Через полчаса кожа покрылась сыпью.- Смотрите, у ребенка экзема! – торжествующе говорила мама женщине, приехавшей с грузовиком. – А может, это дифтерит. Скорее всего, скарлатина. Она всех детей в поезде заразит!
Заразного ребенка брать нельзя.
Словом, не уехали. Как казалось, правильно. Хотя и в Москве выжили с трудом.
Дворник – без него не обойтись ! – принес доски и свалил их в углу комнаты, рядом с буржуйкой, которую тут же и соорудил. Эти чугунные печи зарубежного производства появились сразу после революции. Плюсы – топить можно чем угодно. Минусы – безумно дорогие, по карману только буржуазии. Отсюда и название.
Печь, как и положено, с трубой, но, наверное, сделал плохо, а может, доски отсырели. Кроме того, труба – в потолок! Через несколько дней потолок стал черным. По нему пошли такие трещины, что сидеть за столом было опасно: лепнина могла рухнуть.
От перепада температуры в комнате постоянный запах сырости и плесени. И паркет испортился. На пол, под буржуйку, постелили, конечно, какой-то алюминиевый лист. Но все равно паркет под ним вздыбился, деформировался. Знакомые потом ахали-охали: «Как же не уберегли!»
Да разве думали мы тогда о паркете! Себя бы уберечь…
Время от времени провожали в дорогу друзей. Они брали с собой лишь самое необходимое: остальное , нажитое десятилетиями, оставляли. Никто не знал, останется ли московская квартира, сумеют ли вернуться. Да и вообще, будут ли живы? Нашли выход: складывали в чемоданы и мешки все, что можно, и – к нам в Дегтярный, благи метраж позволял.
– У вас сохранится!
Скоро комната стала напоминать зал ожидания вокзала или камеру хранения. На багаже бирочки с фамилиями владельцев.
– Сохраним, если сами выживем.
Кстати, выжить помогали и хозяева этих оставленных вещей, мужчины, на день-два приезжавшие в Москву с фронта, кто после ранения, кто на переформирование. Ночевать в пустой квартире – жены, дети в эвакуации! – было тоскливо, да и холодно. Вот и заглядывали к нам. Нет, не на огонек, а на фитилек керосиновой лампы. И почти всегда не с пустыми руками. Тушенку привозили, сухари, сахар. Однажды кто-то притащил мешок семечек. Вот уж я радовалась!
Жить было не на что.
Сосед сколотил нам из досок большой квадратный стол. А роскошный дубовый, с резными витиеватыми ножками-загогулинами удалось обменять на мешок муки. Спасибо Марье Ивановне, татарке, по-русски говорила плохо, а дело свое знала. Постаралась, нашла покупателей.
В Москве ввели карточки. Сначала на хлеб: рабочим по 800 грамм в день, служащим – 500, детям и иждивенцам по 400 г.. И на сахар: рабочим по 800 г в месяц, служащим и детям – 600, иждивенцам – 400. Потом на другие продукты.
С середины ноября появились карточки на керосин и картофель. Семейным 6 л в месяц. Бессемейным 3 литра в месяц. Картофель. Рабочим и служащим 5 кл в месяц. Иждивенцам и детям 4 кг в месяц. С 1 ноября детям выдавали молочные карточки. Норма 1 л на 4 дня.
По городу были развешаны плакаты-лозунги: «Что ты делаешь для фронта?» Что могли делать мои бабушки, старые, больные? Варить сталь у мартеновских печей? Копать брюкву на подмосковных полях? Дежурить на крышах во время бомбежек? Машинистка, музыкант, зубной врач, педагог – их профессии мирного времени в годы войны были не нужны
Умение владеть крючком и спицами оказалось в те годы весьма полезным. В сентябре, задолго по наступления холодов, правительство обратилось к москвичам с просьбой собирать теплые вещи для Красной армии. Бабушки вязали, конечно пряжу в артели они получали строго под отчет, использовать ее на другие цели не могли, поэтому распускали все, что можно.
– Ну, Лена, помогай!
Моя обязанность – распустить и постирать пряжу в холодной воде, смотать в клубок. К сожалению, носки и варежки получались у бабушек кривые-косые. Зато шарфы! Высший сорт! Записочки вкладывали с пожеланием выжить и разгромить врага. Кому попадут, никто не знал. Так и шли эти посылки без адреса, без фамилии, «на деревню дедушке». Не, не на деревню! На фронт! Дедушке, отцу, брату, сыну. Словом, бойцу.
Светомаскировка нужна была не только в жилых домах, но и на улицах. Нажатием кнопки с командного пункта обороны можно было погрузить в темноту весь город. Обычно отключали лишь фонари, а также таблички с названием улиц. Чтобы водителям было легче ориентироваться, бордюры тротуаров и углы домов замазывали белой краской. В подъездах и на лестницах появились синие лампочки – их мертвенный свет наводил тоску.
15 октября Государственный Комитет Обороны принимает постановление об эвакуации столицы СССР.
17 октября у мамы день рождения.
Я стою у окна. Воротниковский переулок, обычно тихий и пустынный, буквально кишит женщинами с детскими колясками. На колясках тюки-мешки, а дети семенят рядом. Холодно, моросит дождь со снегом. Все двигаются в одном направлении, на восток, к Казанскому вокзалу, к шоссе Энтузиастов.
– Надо было уезжать…
21 октября появился приказ о возведении баррикад на улицах и площадях Москвы. К счастью, они не понадобились. Враг дрогнул. 6-го ноября – торжественное заседание в метро «Маяковская», 7-го – парад на Красной площади. На душе стало чуть полегче.
– Хорошо все-таки, что не уехали.
***
Мушкина Елена Романовна – член Союза журналистов Москвы, заслуженный работник культуры РСФСР, награждена медалью «За трудовое отличие», ветеран труда.