Своими воспоминаниями о детских годах делится Людмила Дубовцева.
Дубовцева Людмила Ивановна – член Союза журналистов Москвы, музыкальный комментатор, заслуженный работник культуры России. Долгие годы работала корреспондентом и комментатором в Главной редакции музыкального вещания, Главной редакции информации Всесоюзного радио (Радиостанция “Маяк”), на радио и телеканале “Культура”. Вела прямые трансляции с международных музыкальных конкурсов и фестивалей (“Братиславская лира”, “Голос Азии”, “Славянский базар”, “Юрмала” и др.), а также легендарные радиопрограммы с участием выдающихся деятелей культуры (“Звёздная гостиная”, “Посмотрите, кто пришёл!”, “В рабочий полдень” и др.).
Автор книг, очерков и статей о мастерах советской песни и музыкальной журналистике (“На “Бис”!, “Ключи к эфиру”, о поэте А. Вознесенском и композиторе Р. Паулсе в книгах из серии ЖЗЛ).
***
Дети войны… Детство – самая счастливая пора! Всё кажется интересным! И как муравьи суетятся, и как птичка высоко в небе щебечет, а мамины слёзы скорее вызывают удивление, чем сочувствие: разве мамы плачут? Но как избирательна детская память! Из ярких картинок воспоминаний и вырисовывается та самая обычная, на мой неискушённый детский взгляд, жизнь. Она принималась как данность. Но как же далека была она, та, реальная, от той, какой воспринимали её мы, совсем ещё маленькие дети военных лет.
Попробую и я, вызывая в памяти эти моменты прошлого, вспомнить: как это было.
…Яркий солнечный день. Мы идём из госпиталя, где лечат раненых фронтовиков. Мы, детсадники, часто выступаем перед героями войны (так их называла наша воспитательница). Я ещё переполнена впечатлениями: и новое розовое платье, и огромный розовый бант, чудом держащийся на жиденьких соломинках волосков, и всё еще звучат в ушах песни и стихи. Прыгая на одной ножке, пытаюсь и маму привлечь к своему праздничному настроению.
– Мама, а ты знаешь, что мы – самые счастливые дети на Земле?
– Угу!
– Нет, ты спроси, почему?
– Почему?
– Потому, что нас любит Сталин !- гордо выкрикиваю я, как только что хором отвечали мы на такой же вопрос на утреннике.
– Да, уж! ,- совсем непразднично отвечает моя мама, дважды вдова Советского Союза. Первый муж расстрелян ещё в конце тридцатых. Второй-мой папа – неожиданно куда- то вызванный еще в 39-ом, когда я только родилась, да так и «потерявшийся». Они оба и в Алма-Ате оказались не по доброй воле. Мама, скрываясь от ответственности за мужа, с Севера. Папа – из Ленинграда. Работал с Кировым, его «пощадили» тогда и отправили в Алма-Ату, Заместителем Главного Редактора газеты «Казахстанская правда». Видно, в 39-ом опомнились., что город Алма-Ата, бывший город Верный – город вечных политических ссыльных – не самый верный город для перевоспитания…
( Но это, естественно, узнала я гораздо позже.)
Так мама осталась одна. С двумя дочками от политически неблагонадёжных мужей оказалась в самом тыловом городе во время Великой Отечественной…
Госпиталь расположен в школе №54, где учится моя сестра Светлана. Это большое четырёхэтажное здание, поделённое на два крыла. В левом крыле – школа, в правом- госпиталь. Светлана и её одноклассники после занятий помогают госпитальным няням ухаживать за ранеными. Мы, детсадовцы, здесь тоже частые гости. Приносим наши рисунки, поём для них, читаем стихи. Вот и сегодня я и пела, и стихи читала. И получила в награду яркую рыжую морковку.
… Через много лет, когда я уже работала в Москве, на Радио «Маяк», к юбилею Победы в Великой Отечественной войны брала интервью у замечательной актрисы театра Сатиры Веры Кузьминичны Васильевой. Она мне рассказала, как во время войны водил её папа в театр. И в антракте угостил её …морковкой! «Как же это было вкусно!» – смахивая набежавшую слезу делилась тогда со мной Вера Кузьминична. И я вспомнила «свою» военную морковку…
Но, возвращаюсь в тот солнечный день. Опять вспоминаю своё выступление, читала стихи казахского поэта Джамбула и под бурным успехом своего выступления демонстрирую маме: ногу вперёд, руку вскидываю кверху: «На дубу зелёном, да над тем простором два Сокола ясных вели разговоры. Один Сокол – Ленин. Другой Сокол- Сталин!» И все наши зрители, перемотанные бинтами, подхватывают: «За Родину! За Сталина!» А меня переполняет чувство гордости за такой успех!..
Столько лет прошло, а строчки эти помню.
А из памяти выплывает ещё одна картинка.
… Длинная безысходная очередь. Семьям с маленькими детьми раздают суп. Это такое варево примерно на 5 литров воды один бараний мосол весом чуть более полукилограмма. Светлана, моя 14-летняя сестра, уже часа два стоит со мною на руках за кружкой этого супа. Я стоять уже не могу. И голову держать тоже не могу. Она слишком тяжела для истощённой детской шейки. Видно, видок был ещё тот, потому что такие же измождённые тётки говорят: «Да пропустите её, девчонка- то у неё на руках помирает!»… Сцену эту помню очень ясно!
… Дома пир! В редакции к какому-то празднику выдали по стакану хлопкового масла, кусок жмыха (вкус помню до сих пор, а вот, что это такое? Лезу в Интернет: «Жмых применяется для комбикорма!») и какого-то мяса. Сварен суп. Шкворчит на сковородке мясо, обжаренное на том хлопковом. Созваны наши новые друзья, эвакуированные из Москвы, Ленинграда. Мама говорит, что им особенно трудно: они же в чужом городе, голодают жестоко. Едят, нахваливают. Мама счастлива! А, когда все разошлись, Светлана спрашивает маму, почему она всех угощала, а сама даже не притронулась к мясу. Мама призналась, что это было черепаховое мясо. Если бы она не знала этого… Зато получился сытный, и по отзывам, очень вкусный праздничный обед!
А вообще с едой была вечная проблема. Постепенно из маминого, довольно насыщенного гардероба постепенно исчезают вещи. Загадочные отъезды мамы по воскресеньям с сумкой одежды и возвращение уставшей, но счастливой то со спичечным коробком соли, то непонятного цвета сахарком, или – о, счастье!, крохотной бутылочкой отвратительного (на мой взгляд) рыбьего жира. Вот тогда пир! Размельчается жмых и на рыбьем жире жарятся оладушки. И опять созываются друзья!
…Дома никого. Чёрная тарелка Радио (не выключалось ни на минуту) выдаёт оперные арии. Почти все я их уже запомнила наизусть, поэтому громко подпеваю, тщательно разукрашивая при этом очень занимательные квадратики, склеенные в одно небольшое бумажное полотнище. Карандаш химический. Если его послюнявить, получается очень яркий фиолетовый. И на бумаге, и на губах. И на щеках! Но…Пришедшая мама не разделяет моего художественного рвения! Прижимает к лицу разукрашенные листочки, причитая со слезами: «Что же мы теперь будем есть целый месяц?» Я разукрасила без восстановления хлебные карточки, только что выданные на месяц!… И целый месяц подкармливали нас, кто чем мог! Принято было делиться!
…Пришла цыганка. В красивой пёстрой юбке, которая огромным парашютом раскинулась по полу. С интересом разглядываю ее непривычно повязанный красный платочек на голове, какие-то гремящие цепочки, кольца на шее. Мама тем временем с грустью осматривает свой опустевший шкаф для одежды. Я наизусть помню, что там осталась мамина каракулевая шуба, полы которой давно отрезаны на шапки Светлане и её подруге (всегда обязательно с кем-то делилось всё: и еда, и одежда) Поэтому шуба уже товарного вида не имеет. Новый папин костюм, который мама хранит вопреки всему к его возвращению. (« Просто ты умела ждать, как никто другой» – звучали стихи по Радио…) Крепдешиновое платье с небольшой дырочкой, если присмотреться (мамин наряд «на выход». Другого уже дааавно нет, хотя до войны мама слыла модницей в редакции)) и туфли на каблучке, о которых мечтает моя сестра Светлана. После грустного раздумья берёт всё это и решительно выходит к цыганке. Та равнодушно отбрасывает «раненую» шубу. Оставляет костюм, брезгливо осматривает платье и туфли. И вопросительно смотрит на маму. «Больше ничего нет!» Цыганка глазами показывает на мамины руки: там ещё затерялось одно, не самое дорогое последнее её колечко. Снимает. Отдаёт. Цыганка опять хищнически осматривает полупустую комнату, опустевшие посудные полки, круглый стол посередине, единственную оставшуюся ценность – пианино, грубо сколоченные табуретки (наша прошлая деревянная мебель хорошо согревала нас, пылая в печке, холодными зимними месяцами) и, наконец, останавливает глаза на кукле, которую я прижимаю к груди. Ох, эта кукла! Её глиняную голову где-то подобрал наш сосед дядя Петя. Разукрасил, как мог. До сих пор помню её жгучие чёрные брови! Его жена – тетя Надя, сшила тряпичные туловище, руки, ноги. Светлана говорит, что до войны у меня было много игрушек. Папа покупал во всяких своих журналистских командировках по Казахстану. Пригодились в те голодные годы. Я их не помню, поэтому не жалела. А вот эту, страшную, с насурмлёнными бровями и ярко свекольными щеками жалею и помню до сих пор. В общем, посмотрела цыганка на куклу. И мама, чуть ли не со слезами, отняла у меня эту куклу и бросила в обще собранный узел. Что получила мама взамен, помню плоховато. Помню только, что был спичечный коробок (всякие коробочки меня интересовали, потому и запомнила) наверное с солью, скорее всего. И робкий мамин жалобный просящий голос: «Так мало?»..
Конечно, я была слишком мала, чтобы помнить и понимать всю тягость тех лет. Как выкручивалась мама? Но даже детским умом понимала, как сильна и важна взаимовыручка! Как радостно делились теми скудными продуктами, что удавалось удачно выменять или получить очередную поддержку от редакции газеты, где мама работала…
Благодаря той, военных лет, Радиотарелке, свою трудовую жизнь связала я с Радио. Может, и журналистские гены сыграли свою роль? Правда, и мама и папа были газетчиками. Культ газеты в нашем доме помню всегда. До сих пор регулярно покупаю газеты, терпя насмешки своих внуков – есть же интернет!
Знаниями своими оперных арий со словами удивляла своего мужа, профессионального музыканта – у меня лишь начальная музыкальная школа и филологический факультет Казахского Госуниверситета. А во время войны по Радио так много звучало классической музыки. И как же мне это помогло! Всю жизнь проработала на Радио, в Музыкальной редакции Всесоюзного Радио, а затем музыкальным обозревателем на Радио «Маяк». Работа подарила мне такие яркие встречи с ведущими музыкантами, артистами, поэтами. И сейчас работаю в Институте Современного Искусства. Веду творческую мастерскую по Радиожурналистике и Музыкальной журналистике.
Конечно, ничего героического в моём военном детстве не было. Мы не слышали звуки бомбёжек. Не пережили страха угона в фашистские концлагеря, не совершали подвигов Зои Космодемьянской. Помню, как удивляли меня мамины слова: «Позовём-ка Гейльфусов на ужин. Им особенно тяжело!» На мой взгляд – не тяжелее, чем другим. Это была семья этнических немцев, сосланных в Казахстан в начале войны. Они родились и выросли на Волге. Более того, мы же, как все нормальные дети, играли в войну, с немцами, естественно. И часто Оскар Гейльфус бывал то красным командиром, то пленным немцем. В нашем окружении он не был тем немцем, с которым воевали там, далеко. Мы и не предполагали этого! Сейчас вспоминаю, каким национально-пёстрым было наше дворовое братство! И казахи, и греки, и евреи, и немцы, уйгуры, чеченцы, русские… Все одинаково трудно жили. Одинаково с надеждой смотрели на приходившего почтальона. Дружно лечили заболевших. Потихоньку, чем могли, подкармливали малышей. И откуда, когда появился в наше сытное время этот национальный вопрос?!..
День Победы отметили бурно! Всем двором! Составили столы. Еды не помню. А вот гордость, что сидим за столом на равных со взрослыми, придавала празднику в наших глазах особую великую значимость!!
А потом – возвращения с фронта… Кому радость! Кому слёзы… И новая мирная жизнь. С долгими утомительными заплатками на израненную войной жизнь. Внутреннюю. И внешнюю.
Далее, как у всех: школа, Университет, работа. Работа на Радио! Любимая! Подарила мне столько счастливых встреч с Такиииими людьми!
Помню, прочитала у Андрея Вознесенского «Мне 14 лет» как простуженного Назыма Хикмета обернули газетами, чтобы его не продувало на ветру. И он шёл и шелестел бумагой. И возникла в моей памяти ещё одна картинка того далёкого военного детства
…Ночью неожиданно проснулась. Ярко горит огонь в печке. Мама сидит у раскрытой печной дверцы. Перед ней её подруга – красавица Татьяна. Почему-то она обёрнута широкими лентами белой бумаги с напечатанным текстом. И вот мама постепенно кусками снимает с медленно поворачивающейся Татьяны ленточные листы этой бумаги, они читают и со слёзным причитанием бросают лист в огонь. И принимаются разматывать следующий. Заметив, что я проснулась и наблюдаю за ними, мама чуть ли не силой вернула меня в кровать. А утром как-бы между прочим спросила: как я спала, что снилось? Но я поняла мамину уловку на проверку: что помню я? Поэтому сразу стала спрашивать, что это было? Кто такие Цветаева, Шмелёв, ещё какие- то искажённые фамилии. И тут мама жёстким голосом сказала: это тебе приснилось. И никогда! Никому! Слышишь, НИКОМУ не рассказывай этого сна. Через много лет я напомнила маме эту ночную сцену. Оказалось, Татьяна работала в типографии. Её еле-еле, как дочь «врага народа» устроили туда ночной уборщицей. И в эту ночь пришёл приказ уничтожить тираж почти готового к печати то ли журнала, то ли сборников. И Татьяна, увидев имена поэтов, писателей, по детски наивно решила спасти хоть что- то. Намотала эти полотна с текстом на себя и примчалась к нам. Мама убедила её в несуразной опасности такого поступка. И вот уничтожение этих улик я и застала той ночью. А ведь за это могли и расстрелять…
Рассказала об этом Вознесенскому. Он был потрясён.
Какие-то странные получились воспоминания «Дитя войны». Да и что ждать от ребёнка, точнее от памяти его. Так, высвечивается порою что-то, объяснимое лишь сейчас, по прошествии долгой жизни. И подробностей тех лет выяснить уже не у кого…