Писатель, главный редактор «Литературной газеты» Максим Замшев – о вольнодумстве и подогревающих интерес запретах.
Роман «Вольнодумцы», совмещающий под одной обложкой полицейский экшен и философскую прозу, стал одной из самых обсуждаемых новинок года. Что тут скажешь, горячая тема! О маниловщине, свободомыслии, цензуре и возможности выбора как главном условии развития культуры автор бестселлера Максим Замшев беседует с корреспондентом «Труда».
— Энциклопедия определяет вольнодумство как «скептическое отношение к господствующей официальной религии, а иногда и к политическому строю», отслеживая историю термина еще с XVIII века. А что, по-вашему, объединяет между собой Радищева, Чаадаева, Пушкина, декабристов, Герцена, Чернышевского, Толстого, народовольцев, советских диссидентов и нынешних?
— Вольнодумство — тема, которую мы даже на президентском Совете по культуре обсуждали, и звучали самые разные точки зрения. Если же говорить о романе, то в нем нет документальной истории, скорее это исследование, как в принципе функционирует молодежная протестная группа. Идея возникла во время волнений в Москве перед выборами в Думу в сентябре 2019 года. Роман писался долго, за это время мое отношение к вольнодумцам менялось. Сначала я даже симпатизировал юношескому порыву все изменить к лучшему, но потом пришел к выводу, что в России он чаще приводит к разрушению, чем к созиданию, хотя отталкивается от правильных установок.Г ерои книги, молодые идеалисты, оказываются втянуты в криминальное формирование, где, как зачарованные, бредут на поводу у вожаков, вовсе не преследующих заявленных целей. Духовным материалом для романа послужили «Бесы» Достоевского, хотя некоторые рецензенты приводили на эту роль и тургеневских «Отцов и детей». Конечно, моя книга — не только о вольнодумстве, она о живущих бок о бок представителях различных слоев общества, о любви, о самой жизни наконец. Профессора, рыночные торговцы, спортсмены, проститутки, чиновники обитают на одной улице — достаточно сделать шаг, чтобы оказаться в совсем другой среде. Еще в тексте уделяется много внимания кризису среднего мужского возраста, о котором в свое время ярко написал Мишель Уэльбек в романе «Серотонин».
— Кого сегодня можно считать вольнодумцами — либералов, почвенников, сторонников Навального, фанатов Прилепина?..
— В той или иной мере все перечисленные — вольнодумцы: и правые, и коммунисты, и либералы, и прилепинцы… Вольно думать — значит искать простор для ума, стремиться выйти из состояния чеховского человека в футляре. Я сознательно уходил от выражения авторского отношения к вопросу, из-за чего одни обвинили меня в излишней симпатии к протестным настроениям, другие решили, что я опорочил либеральное движение. На самом деле мне были интересны люди вне всякой оценки их политических взглядов. Да, вольнодумство, бывает, приводит к заблуждениям, но само по себе оно все-таки часть правды. Если все говорят одинаково, значит, кто-то обязательно врет.
— В чем отличие русского вольнодумства от европейского?
— Европейские протесты, как правило, более рациональны, жестоки и почти всегда обусловлены интересами того или иного социального класса. Русскому вольнодумству свойственна маниловщина. Яркий пример — идея протеста советского диссидента Леонида Бородина, который хотел вынырнуть возле Смольного с аквалангом и автоматом. Зачем?.. Как писал Генри Киссинджер, сумма личных неудач часто складывается в агрессию, которая заставляет нападать на режим, возможно, к ним непричастный.
— Вот и ваших героев рецензенты характеризуют словами Бернарда Шоу: «Я стал вольнодумцем прежде, чем научился думать». Но вы приводите мысли студентки РГГУ, которая понимает, что получает классное, однако бессмысленное образование, не применимое в ее стране. Так почему протестует генеральская внучка Вика?
— А кто у нас были главными либералами в советское время? Дети крупных партийных и кагэбэшных чиновников. Когда ты из успешной среды, тебе вечно чего-то не хватает и хочется большего… Этот же феномен лег в основу студенческих волнений в Париже в 1960-е. В молодости вообще есть основания для протеста, просто он ложится на разную социальную почву и управляем разными поводырями. Поэтому государство должно внимательно работать с молодежью и тонко чувствовать, как обратить молодую энергию на пользу. Если молодежь определяет себя как винтик в потребительской машине — это не лучший выход. Да, они безопаснее для общества, удобнее для родителей, но вряд ли когда-то станут людьми, которыми можно будет гордиться.
— Ваши герои обсуждают многие актуальные общественно-политические вопросы, в том числе проблему речевых заимствований. Как относитесь к инициативе депутатов ГД ограничить иностранщину или, как они говорят, «варваризмы» и «лакеизмы»?
— Выскажу надежду, что от нее не будет большого вреда. С одной стороны, действительно странно, когда идешь по торговому центру и видишь сплошные английские вывески. Сложно представить себе, чтобы в Лондоне или Нью-Йорке надписи в магазинах в массовом порядке писались бы на русском. С другой, думаю, в нашей стране есть дела поважнее, чем борьба с заимствованиями .У Солженицына была идея сделать «Русский словарь языкового расширения», описывающий все явления мира исключительно родными корнями, он работал над ним 40 лет, но попытка провалилась. Хотя бы потому, что половина слов, которые мы считаем исконно русскими, на самом деле пришли из других языков. Языки, как в форточку, постоянно проникают друг в друга. Можно бесконечно возмущаться, что человек говорит «кейс» или «бэкграунд», но поверьте, так происходит не из-за вражеской пропаганды, а вполне естественным образом. Это живая жизнь. И не надо считать путь языкового изоляционизма благотворным.
— Извечный спор о свободе и мере допустимого в литературе у вас обсуждают библиотекарь и силовик. Первый уверяет, что она движется в сторону снятия табу, второй парирует: «Взял у внучки со стола книжонку. Там, как один парень свою подружку имел в общежитии, описывается. В наше время такая гадость не издавалась».
— На самом деле литературный процесс движется в разных направлениях, и это хорошо. Есть авторы, которые мыслят литературу как консервативное явление, другие стремятся срывать покровы. И все ищут новые смыслы. Мы видим самые разные эстетики — от Проханова до Александра Гельмана, от Михаила Тарковского до Иличевского. И в этом наша сила, а не слабость. Конечно, сейчас обстановка непростая, и у регуляторов существует множество пожеланий относительно того, как ввести литературу в моральное русло, но все эти законодательные процессы пока находятся в зоне турбулентности. Нужен диалог между писательским и издательским сообществом и властью, чтобы выработать новый общественный договор, который позволил бы избегать эксцессов и не возвращаться к цензуре. Вот она как раз всегда говорит о слабости государства, а не о его силе, и точно не полезна.
— Запретами дела не поправишь?
— Бесспорно. При нынешней системе коммуникаций цензура просто не имеет смысла. Если подросток не прочитает об ЛГБТ в книжке, не значит, что он об этом никогда не узнает. Включит VPN и запросто наткнется на соответствующий ресурс. А чересчур ультимативные препоны только подогревают интерес к запретному, ими общество не вылечишь. Люди должны сами определить, что их притягивает. Ну не хочешь ты читать эту книжку — не читай, не хочешь смотреть тот спектакль — не смотри. Но когда останется один только Малый театр и МХАТ Горького к нему в придачу, будет очень печально. Важно, чтобы можно было сходить и на Богомолова, и на Бутусова, и на Туминаса, и на Житинкина, и на Перегудова, и на Женовача. Главное условие развития культуры — возможность выбора. Понимаю, что сейчас в меня полетят шишки, но скажу честно: мне жаль, что уехали Туминас и Крымов. Как зрителю жаль — это были режиссеры высочайшего уровня, хотя я абсолютно не солидаризируюсь с их оценками происходящего. Точно так же было жалко, когда уехали Бунин и Набоков. Идущий поезд не надо подталкивать дополнительно, это путь к крушению. И творца нужно судить не по его политическим высказываниям. Даже заблуждающийся талантливый человек интереснее, чем правильная бездарь.
