К 165-летию Владимира Гиляровского
«Минувшее проходит передо мной.
Уже теперь во многом оно непонятно для молодежи, а скоро исчезнет совсем.
И, чтобы знали жители новой столицы, каких трудов их отцам стоило выстроить
новую жизнь на месте старой,
они должны узнать, какова была старая Москва,
как и какие люди бытовали в ней…»
«Начали попервоначалу „под селедочку“»
Отношение к Владимиру Алексеевичу Гиляровскому, сложившееся в постсоветский период, иначе как странным не назовешь. Его цитируют с удовольствием, но выборочно.
Например, те места, где дядя Гиляй, весельчак и балагур, любитель жизни во всех ее проявлениях, вкусно пишет о трактирах и ресторанах дореволюционной Москвы: «Моментально на столе выстроились холодная смирновка во льду, английская горькая, шустовская рябиновка и портвейн Леве № 50 рядом с бутылкой пикона. Еще двое пронесли два окорока провесной, нарезанной прозрачно розовыми, бумажной толщины, ломтиками. Еще поднос, на нем тыква с огурцами, жареные мозги дымились на черном хлебе и два серебряных жбана с серой зернистой и блестяще-черной ачуевской паюсной икрой. Неслышно вырос Кузьма с блюдом семги, украшенной угольниками лимона. …Начали попервоначалу „под селедочку“. — Для рифмы, как говаривал И. Ф. Горбунов: водка — селедка. Потом под икру ачуевскую, потом под зернистую с крошечным расстегаем из налимьих печенок, по рюмке сперва белой холодной смирновки со льдом, а потом ее же, подкрашенной пикончиком, выпили английской под мозги и зубровки под салат оливье… После каждой рюмки тарелочки из-под закуски сменялись новым».
У тоскующих по «России, которую мы потеряли», это описание праздника еды вызывает восторг. А вот сам Гиляровский об ушедшем не тосковал. Отсутствие ностальгии становится понятно из других строк того же автора: «Хмуро, неприветливо выглядит белильный завод купца Копейкина, словно крепость обнесенный высоким грязным забором. Острожным холодом веет от него. С разных концов России в поисках заработка стекались сюда нищие, голодные, бездомные — „обреченные“ люди. Вскоре они начинали задыхаться, кашлять. Свинцовая пыль забиралась в легкие, чернели лица рабочих, глубже западали глаза. Отсюда у них оставалась одна дорога — в могилу: больше двух-трех лет не выживали даже самые крепкие люди. Каторжный труд на хозяина надрывал силы рабочих, темнота слепила их, медленно росло сопротивление. Тяжело переживая смерть каждого товарища, рабочие злобно грозят хозяину: „Погоди ужо ты!“»
Название очерка — «Обреченные» — не оставляет надежды. За такой вот натурализм в царские времена редакторы, ставившие статьи Гиляровского, получали яростные разносы от полицейских чинов. Но дядя Гиляй, с удивительной легкостью становившийся своим и в самых мрачных притонах, и среди людей высшего света, меняться категорически не хотел и подстраиваться ни под кого не собирался.
Неподдающийся
Таким он был с детства. Алексей Иванович Гиляровский, его отец, в какой-то момент даже потерял надежду на то, что из сына выйдет что-то путное. В первом же классе Вологодской гимназии Володя остался на второй год. Позже ученик Гиляровский наловчился доводить педагогов до истерики, сочиняя на них крайне едкие эпиграммы. Учителя мечтали о том, что наглец в итоге прямо из гимназических коридоров отправится на каторгу. В 1871 году, завалив экзамен, Володя Гиляровский сбежал из дома. Наделенный большой физической силой, он сначала прибился к бурлакам, вместе с которым тащил баржу по Волге от Костромы до Рыбинска. В Рыбинске он стал крючником в порту, занимаясь перегрузкой товаров.
В Рыбинске беглеца настиг отец, определивший беспутного отпрыска в юнкерское училище. Тогда Владимир впервые увидел Москву, но даже прекрасные бытовые условия в училище не прибавили ему смирения: уже через месяц он был отчислен за неподчинение и дерзости в адрес офицеров.
И снова кочевал Владимир по стране, меняя профессии: был истопником, работал на белильном заводе, на рыбных промыслах, табунщиком, а потом и вовсе стал артистом цирка.
«Сошелся я и со всеми товарищами, для которых жизнь — копейка»
Во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов Гиляровский добровольно поступил на службу в армию. Служил в отряде охотников-пластунов. Занимались пластуны разведкой, захватом пленных, уничтожением передовых постов противника. Отбирали туда самых отчаянных, и будущий репортер показал себя с лучшей стороны.
«Сошелся я и со всеми товарищами, для которых жизнь — копейка, — вспоминал Гиляровский. — Лучшей компании я для себя и подыскать бы не мог. Весело жили. Каждую ночь в секретах под самыми неприятельскими цепями, лежим по кустам да папоротникам, то за цепь проберемся, то часового особым пластунским приемом бесшумно снимем и живенько в отряд доставим для допроса… Здесь некогда было задумываться и скучать, не то, что там — в лагерях, где неделями, а то и месяцами не было никаких сражений, офицеры играли в карты, солдаты тайком в кустах — в орлянку, у кого деньги есть, а то валялись в балаганах и скучали, скучали». За участие в боях Владимир Гиляровский был отмечен Знаком Отличия Военного ордена святого Георгия IV степени и светло-бронзовой медалью «За русско-турецкую войну 1877-1878».
В Москву Гиляровский попал в качестве… театрального актера. Работая в цирке, он однажды зашел в трактир, где как раз собирались бить актера, чем-то насолившего завсегдатаям. Гиляровский защитил несчастного, и тот предложил спасителю попробовать себя на театральных подмостках. Первой его ролью стал молчаливый негр в постановке «Хижина дяди Тома».
Дружба с Чеховым
Покочевав по провинциальным театрам, Гиляровский поступил на службу в московский театр Анны Бренко. Он завел дружбу с Антоном Павловичем Чеховым и со всем его многочисленным семейством.
Брат драматурга Михаил Чехов вспоминал: «Однажды, еще в самые ранние годы нашего пребывания в Москве, брат Антон вернулся откуда-то домой и сказал:
— Мама, завтра придет ко мне некто Гиляровский. Хорошо бы его чем-нибудь угостить.
Приход Гиляровского пришелся как раз на воскресенье, и мать испекла пирог с капустой и приготовила водочки. Явился Гиляровский. Это был тогда еще молодой человек, среднего роста, необыкновенно могучий и коренастый, в высоких охотничьих сапогах. Жизнерадостностью от него так и прыскало во все стороны. Он сразу же стал с нами на „ты“, предложил нам пощупать его железные мускулы на руках, свернул в трубочку копейку, свертел винтом чайную ложку, дал всем понюхать табаку, показал несколько изумительных фокусов на картах, рассказал много самых рискованных анекдотов и, оставив по себе недурное впечатление, ушел. С тех пор он стал бывать у нас и всякий раз вносил с собой какое-то особое оживление».
Антон Павлович и посоветовал Гиляровскому не тратить время на сцене, где он является артистом средней руки, а сосредоточиться на писательском ремесле, где, как считал Чехов, возможности его приятеля гораздо больше.
Кукуевская катастрофа
В июне 1882 года на 316 км перегона Чернь — Мценск, недалеко от станции Бастыево Московско-Курской железной дороги, произошел размыв железнодорожной насыпи на большом протяжении из-за сильнейших дождей. Поезд, машиниста которого не известили об опасности, потерпел катастрофу. Семь первых вагонов поезда провалились в образовавшуюся пустоту, а затем были завалены разжиженным грунтом. В результате крушения погибли 42 человека, 35 были ранены. Среди погибших в катастрофе был и племянник знаменитого русского писателя Ивана Тургенева.
По названию близлежащей деревни Кукуевки катастрофу стали называть Кукуевской. Гиляровский, одним из первых узнавший в столице о случившемся, пробрался в поезд, шедший к месту крушения, и сумел попасть в район, закрытый для всех, кроме членов правительственной комиссии. Две недели он освещал происходящее с места трагедии, и именно статьи Гиляровского не дали властям замолчать ЧП. Он признавался, что полгода после этого не мог есть мясо и на долгое время лишился обоняния. Но теперь Гиляровского знали, его статей ждали с нетерпением.
«Он был принят и в чопорном Английском клубе, и в самых отвратительных трущобах Хитрова рынка»
Хотя не все и не всегда. В 1887 году Гиляровский подготовил для печати свою книгу «Трущобные люди». Все рассказы и очерки, вошедшие в неё, уже были однажды напечатаны в разных газетах и журналах, за исключением очерка из рабочей жизни «Обречённые», отрывок из которого приводился выше. Но накануне выхода книги весь тираж, ещё не сброшюрованный, в листах, был изъят ночью в ходе обыска в типографии инспектором по делам печати. Гранки набора было приказано рассыпать прямо в типографии. Цензурным комитетом книга была запрещена, и листы были сожжены в Сущевской полицейской части Москвы. Высокопоставленный чиновник заявил Гиляровскому: «Из ваших хлопот ничего не выйдет…Сплошной мрак, ни одного проблеска, никакого оправдания, только обвинение существующего порядка. Такую правду писать нельзя».
Он не отчаивался и снова писал обо всех сторонах московской жизни: как светлых и ярких, так мрачных и безнадежных.
«Гиляровский был знаком решительно со всеми предержащими властями, все его знали, и всех знал он; не было такого места, куда бы он не сунул своего носа, и он держал себя запанибрата со всеми, начиная с графов и князей и кончая последним дворником и городовым, — вспоминал Михаил Чехов. — Он всюду имел пропуск, бывал там, где не могли бывать другие, во всех театрах был своим человеком, не платил за проезд по железной дороге и так далее. Он был принят и в чопорном Английском клубе, и в самых отвратительных трущобах Хитрова рынка. Когда воры украли у меня шубу, то я прежде всего обратился к нему, и он поводил меня по таким местам, где могли жить разве только одни душегубы и разбойники».
Ходынка
В 1896 году дядя Гиляй едва не сгинул во время знаменитой Ходынской давки. Отправившись лично посмотреть на то, как готовится праздник по случаю коронации Николая II, он оказался среди обезумевших людей, рвавшихся за «царскими гостинцами». Спасли Гиляровского военный опыт и отличная физическая подготовка, но и ему пришлось нелегко.
«Сверху снова падали, снова лезли, чтоб упасть; третий, четвертый слой на голову стоящих, — писал он. — Рассвело. Синие, потные лица, глаза умирающие, открытые рты ловят воздух, вдали гул, а около нас ни звука. Стоящий возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохнулся молча, умер без звука, и похолодевший труп его колыхался с нами. Рядом со мной кого-то рвало. Он не мог даже опустить головы».
Выбравшись из смертельной ловушки, Гиляровский спустя несколько часов вернулся на Ходынское поле, чтобы зафиксировать все последствия случившегося: «Ров, этот ужасный ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще стоя в толпе, и упали уже мертвыми под ноги бежавших сзади, другие погибли еще с признаками жизни под ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной головой».
Сам он был уверен, что статье выйти не позволят. Полицейские чины действительно буквально стояли над напечатанным тиражом «Русских ведомостей» со статьей «Ходынская катастрофа», собираясь его арестовать. Но откуда-то сверху пришел приказ: не трогать! Скрыть гибель 1400 человек, случившуюся при огромном стечении народа, не представлялось уже возможным. Гиляровский, единственный среди московских журналистов, кто видел все и решился сразу написать об этом, по сути, стал тем человеком, глазами которого Ходынку увидела вся Россия.
Дядя Гиляй и новая жизнь
В высшем свете Гиляровского называли «заступником черни». Он действительно порой делал вещи, непостижимые для человека его влияния и положения. Узнав, что у трактирной прислуги престарелая мать в провинции рискует потерять единственную корову-кормилицу, которую вот-вот отберут за долги, Гиляровский лично поехал в глухую деревню и выплатил все долги, шокировав этим и кредиторов старушки, и ее саму.
В 1933 году дачу Гиляровского ограбили. Пожилой репортер уже не мог оказать грабителям сопротивления, а они, вероятно, уже не знали ничего о дяде Гиляе. Зато про него отлично знала московская милиция, за несколько дней изловившая злоумышленников и вернувшая хозяину похищенные вещи.
И что же Гиляровский? Он отправился в тюрьму, долго беседовал со своими обидчиками, а затем велел родственникам отправлять им передачи. И скоро из мест заключения стали приходить от них покаянные письма, в которых грабители многократно извинялись за совершенный поступок и клялись сойти с преступной дорожки.
В постсоветский период главным грехом Гиляровского стали называть то, что он не просто признал советскую власть, но и продолжал активно работать, публикуя материалы в советской прессе. Но дядя Гиляй искренне полагал, что смена эпох принесла людям больше пользы, нежели зла. Он был рад исчезновению душных и смрадных ночлежек, притонов, предприятий, работа на которых была для людей билетом в один конец.
Гиляровский успел застать открытие в Москве метрополитена и вспоминал, как в царские времена городская Дума похоронила проект подземки, в том числе из-за опасений некоего священнослужителя, утверждавшего, что таким образом «все москвичи отправятся в ад».
Дядя Гиляй ушел из жизни осенью 1935-го, твердо уверенный в том, что Москву ждет еще больший подъем. Он не ошибся.
А над современными страдальцами по «счастливой жизни при царе-батюшке» Гиляровский только бы рассмеялся своим неповторимым фирменным смехом.
По тексту Андрея Сидорчика