Николай Михайлович умеет рассказывать. Так, что забываешь о времени и даже о том, с чего началась беседа. Он пришел в «Комсомолку» в 1975 году, потом много лет был специальным корреспондентом во Франции, написал десятки книг о наших разведчиках, много лет был руководителем Федерации спортивных журналистов России… И обо всех периодах своей жизни у него есть истории, наблюдения, живописные рассказы. 11 января Николаю Михайловичу, который сейчас работает заместителем главного редактора «Российской газеты», исполняется 75 лет. Отличный повод поговорить!
«Устроили по блату»
– Николай Михайлович, ваш отец был известным журналистом, у вас, получается, и вариантов-то не было, сразу пошли на журфак?
– Нет, скорее наоборот. С 1927 по 1938 год папа работал в «Комсомолке», был одним из основателей газеты. И всегда говорил, что лучше этой газеты в его жизни ничего не было. Она как первая любовь – на всю жизнь. С 1938 до 1977, когда отец ушел из жизни, он работал в «Известиях». И был еще большим фанатом профессии, чем я. Считал, что звание специального корреспондента самая почетная журналистская должность, и всю жизнь проработал спецкором, писал о литературе, искусстве, культуре.
Отец мечтал, чтобы я стал журналистом, но я видел, насколько тяжело даются ему публикации в «Известиях». Меня мальчишкой просто бесило, что сразу после любой премьеры отец бежал в типографию «Известий» (слава богу, мы живем рядом, напротив редакции), и диктовал прямо на линотип свои рецензии. Рано утром торопился взять газету в почтовом ящике, а рецензии там не было, потому что их вытесняли более важные материалы… Честно говоря, меня это угнетало. И я решил, что ни в коем случае не стану журналистом.
– И на кого пошли учиться?
– Хотел стать переводчиком. Учился я в английской спецшколе № 1 в Сокольниках, в которую отдавали детей Маленковы, Булганины, Слава Никонов там учился, сын Симонова – Алексей. Ну и меня по блату туда устроил друг отца народный артист СССР и депутат Верховного Совета Николай Черкасов.
– Далековато от Тверской!
– А что делать! Зато это была первая в стране школа, где преподавали на английском языке со второго класса. И она мне многое дала, кроме языка – знание английской литературы, культуры, да массу всего.
– Сложно было с детьми партийных боссов? По разному учителя относились у ученикам?
– Нет, не было никакой иерархии, тем более, что часть ребят обязательно принимали из того микрорайона, в котором находилась школа. А микрорайон был в то время довольно хулиганским, Сокольники, 1956 год, окраина города. И нас, мальчиков с улицы Горького, туда возили. Первое время наши товарищи по классу смотрели на нас с непониманием, потом с обидой. А потом мы все сдружились. Так что не было ни неравенства, ни преференций для «блатных», только крепкая дружба.
Так впятером из того класса мы и прошли всю жизнь. Сейчас из нашей пятерки только двое и осталось, я и Саша Миндадзе, знаменитый сценарист, режиссер. До сих пор дружим.
– Учились хорошо?
– Нам аттестаты не хотели вручать! Учитель труда ругался: «Посмотрите, какие они сделали корявые «тубаретки». А мы совершенно другими вещами были увлечены. Нам с Сашей сказали, что толку из нас в жизни не будет, раз даже элементарную табуретку сделать не смогли. Но этот печальный прогноз мы с Александром, кажется, все-таки опровергли.
После школы поступил на переводческий факультет Московского государственного педагогического института иностранных языков имени Мориса Тореза. Учиться мне было легко, но я решил, что обязательно нужно еще и работать. Закончил курсы «Интуриста», они были тогда бесплатные, обошел вместе с преподавателями все музеи, выучил назубок все экскурсии. Думаю, что до сих пор могу провести иностранных госте по Третьяковке, Пушкинскому и по Москве на нормальном уровне. Потом работал в Госконцерте СССР переводчиком.
– У вас же и спортивные знакомства рано появились?
– Да! Начал работать в протокольном отделе Спорткомитета СССР. И сопровождал сборные команды США по Стране Советов. И со многими нашими спортсменами познакомился, и с тренерами. Это были уже 1969-1971 годы, спорт гремел. Особенно было много знакомых фигуристов, с Геной Корпоносовым я хорошо знаком, и с Аленкой Жарковой, она с Геной каталась долгое время. Тоже, кстати, училась в школе N 1.
У меня были очень хорошие отношения с баскетболистами Сережей Беловым и Мишей Коркия. Тогда главным тренером был Владимир Кондрашин, но с ним никаких отношений не сложилось, он такой угрюмый немножко, весь в себе.
А вот с Александром Гомельским, который оказался тогда не у дел, мы познакомились в 1969 или 1970 году в Таллине во время матча СССР-США на турнире четырех сборных. Заиграл американский гимн и весь зал встал и начал хором петь его на английском, а на советский гимн никто не встал, только свистели. Я говорю: «Александр Яковлевич, что же это такое, что же они делают, за что они нас так не любят?» А он отвечает: «Колька (он меня так называл), зачем им нас любить, что мы им хорошего сделали?»
– Сколько вы языков знаете?
– Английский, это мой первый язык, французский, это мой второй язык. После иняза меня по обязательному тогда распределению отправили в Иран. В 1971 году это считалось очень неплохо. Там моим соседом по комнате был Валера Ибрагимов, переводчик с фарси. И мы договорились – неделю между собой мы говорим на английском, неделю на фарси. Писать на этом языке не умею, но объясниться смогу. Когда я работал во Франции, там была огромная колония персов, которые бежали сначала от шаха, потом от революции. И я с ними общался на фарси. То есть, два языка плюс третий, который более-менее понимаю. Пытался учить в институте итальянский и неплохо пошло, но быстро бросил. Но газеты могу читать и общаюсь немного.
«Два Долгополовых это много»
– Николай Михайлович, а как вы в «Комсомолку» попали?
– Считаю, что это лучший момент в моей жизни. В Иране меня задержали на 2,5 года вместо двух, а это довольно тяжело молодому парню. Буквально умолял, чтобы меня отпустили. По приезду меня сразу взяли в «Тяжпромэкспорт», но я уже решил, что не пойду ни в какие переводчики. Оттуда даже звонили отцу и говорили, что я сошел с ума. Вместо этого устроился на абсолютно безобразную должность в Агентстве печати «Новости». Потерянный год, там люди оживали раз в месяц, когда на работу приходила Галина Брежнева. Все выскакивали на нее посмотреть. Но больше там делать было нечего, и я начал бегать по всем редакциям. Отец уже был очень пожилым больным человеком, да и «Известия» нельзя было идти, потому что два Долгополовых для «Известий» много.
Начал писать в отдел спорта «Известий» Борису Федосову, а он позвонил своему ученику, Владимиру Снегиреву, который работал в газете «Комсомольская правда» и в свои юные годы был заведующим отделом спорта (редактором был Михаил Анатольевич Блатин). Стал ходить к Снегиреву, подавал документы на работу, но меня не брали.
– Что не нравилось?
– Один зам. главного редактора (не буду называть его фамилию), который курировал отдел спорта, когда прочитал мое личное дело, сказал: «Я этого парня не возьму. Пока я здесь, его не будет. Мальчик с улицы Горького, сын известного журналиста, бездельник, который 2,5 года проработал за границей, а у нас здесь грошовые зарплаты». Так что печатался с конца 1973 года, а взяли меня только в мае 1975-го, когда «Комсомольской правде» исполнилось 50 лет.
– Как проломили стену?
– Снегирев решил, что мне нужно сделать яркое интервью и мне дал телефон Вячеслава Ивановича Старшинова и его жены Раисы Ивановны. Они меня не знали, но Вячеслав Иванович сказал: «Приезжай на тренировку «Спартака» во Дворце спорта «Лужники».
И я с ним сделал по тем временам большое интервью «Ветераном себя не считаю». Его отметили в «Комсомолке», уж очень хорош был Вячеслав Иванович.
Снегирев пошел к Виталию Игнатенко, который тогда был первым замом главного у Льва Константиновича Корнешова. И тот говорит: «Всё, я тебя беру».
А заму, который не хотел меня брать, пришлось смириться. Так началась жизнь в «Комсомолке».
Маяковский и кино
– Нашей газете скоро сто лет! Как отмечали первые 50 помните?
– Очень хорошо помню. За каждым приглашенным на торжественный вечер в Колонном зале Дома Союзов был закреплен свой куратор, опекун. Ира Роднина с Сашей Зайцевым должны были выносить знамя. И я страшно боялся, потому что Ира… ну не самый легкий человек. Но они все сделали как надо.
Приглашали ветеранов газеты, и мой отец немножко волновался, вспомнят его или нет. Но меня попросили передать ему билет он был счастлив, конечно.
Отец сидел в одном из первых рядов вместе со своим корешом Евгением Рябчиковым, великим журналистом, который писал и про Карацупу и еще много громких материалов.
– С ума сойти!
– Потом уже в редакции проходила наша традиционная «Землянка», и мы шли с отцом по шестому этажу, где располагалась редакция. Говорю: «Вот это наш отдел спорта», а он показывает на дверь напротив, на отдел новостей: «Вот здесь я сидел». Потом мы пошли к одной женщине в машбюро, она все передавала через меня приветы моему отцу.
Такая, знаете, бедная, почти нищая женщина. Ходила в чулках в резиночку. Ноги у нее больные, разбитые, она ставила их на скамеечку и печатала. И все время говорила: «У вас такой же плохой почерк, как у вашего папы».
Мы зашли в машбюро, и отец чуть ли не на колени бросился, целовал ей руку, она его по голове гладила. Очень трогательная сцена. Потом мой довольно суровый отец разоткровенничался: «А ты знаешь, кто эта женщина? Это была любовь Маяковского».
««Но там же Лиля Брик была». – «Лиля была шлюха, вместе с Йоськой они обобрали Владимира Владимировича, довели до самоубийства. Если бы он женился на этой женщине, все было бы по-другому…». Скоро эта женщина ушла из жизни. Отец не хотел бы, чтобы ее фамилию называли публично. Ну и я не буду…
– Ваш отец работал с Маяковским?
– Он был совсем молодым, когда его приставили к Маяковскому в «Комсомолке» как молодого сотрудника. Поэт, как рассказывал папа, часто болел, и он ходил к нему домой, в его комнату-лодочку на Лубянке.
Маяковский читал письма, которые ему присылали читатели, очень внимательно изучал верстку, а папа там сидел, ждал. Он рассказывал: «Владимир Владимирович такой был человек, не слушай, что о нем говорят, всегда предложит чай, бутерброды, и даже с колбасой, сыром (ну, тогда голодное было время). И всегда меня спрашивал (а отец писал про кино) про фильмы, что сейчас снимают». У них были хорошие отношения.
Еще рассказывал, что Маяковский не любил, когда его обманывают. И очень внимательно следил за своими гонорарами. Он же писал лесенкой, и требовал, чтобы за каждое слово начисляли, как за строчку. А ему иногда это не засчитывали. Он часто ругался во время получки, был грозой бухгалтерии. Маяковский отцу и другим молодым сотрудникам говорил: «Ребята, вот это ваше, вы должны биться за это, и нечего, чтобы вас какие-то бюрократы обкрадывали, надо биться за каждую строчку».
– 1930-е суровое время. Про репрессии говорили с отцом?
– Гребли многих, а в «Комсомолку» пришли не в 1937-м, а в 1938-м, когда Косарева забрали (Александр Косарев (1903-1939), первый секретарь ЦК ВЛКСМ).
Он не давал наших арестовывать. И когда его взяли, то пошли жуткие аресты в нашей газете. Отец говорил: «Я прихожу в редакцию, подхожу к своему столу, а он опечатан. Значит, за мной придут скоро. Ходил на работу каждый день, писал, но меня никто не публиковал. Все перестали со мной разговаривать Кроме Илюши Бачелиса и Мишки Розенфельда». Время такое было.
Ольга Корбут и лисья шуба
– А какой была «Комсомолка», когда вы пришли в редакцию?
– Мне казалось, что это сборище настоящих талантов. Люди, которые опережали время, по крайней мере, журналистское. Много говорят о том, какое влияние оказывали на всех Василий Песков, Ярослав Голованов, чуть позже Геннадий Бочаров, Леонид Репин.
На меня огромное влияние оказал Владимир Снегирев и не меньшее – Александр Шумский. Я начал печататься, ездить в командировки, мне казалось, что у меня все хорошо.
Но однажды, в конце 1975 года, меня вызвал к себе редактор отдела спорта Михаил Блатин: «Знаешь, у тебя нет никакого прогресса. Да, ты трудолюбивый парень, но не растешь. И не особенно нам подходишь». Приговор! Он взял какую-то мою статью о подготовке к Олимпиаде-80, начал разбирать по словам – казенщина. Говорит: «В общем, ты смотри, думай, решай. Или резко продвигайся, или… тебя в любую газету теперь возьмут, навык у тебя есть, ты непьющий, работящий».
– Жестко.
– Ужасно жестко. Но это была черта «Комсомольской правды». Для того, чтобы стать журналистом «Комсомолки», надо было доказать, что ты имеешь право оставаться в газете. После разноса пошел к Шумскому, а Шум говорит: «Абсолютно правильно Миша тебе сказал. Долгопол, тебе с такими заметками только в «Правду».
И Алик стал мне показывать мне какие-то вещи: «Вот, посмотри, зачем ты это пишешь? Как тебе не стыдно». Так я начал понимать, что надо что-то делать.
И тут Бог мне помог.
– Большая удача?
– Можно и так сказать. Тогда спортсменкой номер один была гимнастка Ольга Корбут. Чтобы взять у нее интервью я поехал в Гродно. Заранее договорился с тренером Ренальдом Кнышем, прихожу к Ольге домой, а она мне: «Нет, не хочу с вами говорить». «Я же договорился с тренером». – «С Кнышем? Ну, вы с ним и разговаривайте». Прихожу на тренировку. Она не хочет работать при мне. Это вообще ЧП. Она на массаж, я за ней. Тоже не говорит ничего путного.
Тогда я предложил: «Давайте я вас провожу». Она так удивилась: «А чего это?» Я говорю: «А чего? Пройдемся хоть». – «Я не буду с вами говорить, но пройдемся». Мы прошлись, и я пригласил ее в ресторан. Она удивилась, но согласилась. И вот она приходит в ресторан в красивом платье и в лисьей шубе. А надо понимать, что значит для того времени лисья шуба!
В ресторане все ее знают, подходит к ней сам Махмуд Эсамбаев, знаменитый танцор, балетмейстер. Спрашиваю его «Вы меня помните? Вы же бывали у нас дома. Моя фамилия Долгополов». Он вспомнил, конечно, И Ольга на меня с удивлением смотрит. Короче говоря, мы с ней все-таки разговорились, тем более, что выпито было немало сухого вина.
А в итоге получился отличный материал. Шум сказал: «Ну, ты всех сделал. Ты с ней пьянствовал? Она только в пьяном виде и могла разговориться». После этого от меня отстали все, признали.
«Ты же писатель — пиши!»
– В конце 1980-х вы стали собкором «КП» в Париже, наверняка общались и с теми, что уехал из СССР?
– У меня точно не было никакой предвзятости по отношению к людям, которых выслали из СССР, они не были для меня заведомыми врагами. Благодаря некоторым папиным корням (назовем это так) фамилия наша была там довольно известна. Дядя мой, сводный брат отца, был знаменитым французским художником. Из-за своего белогвардейского прошлого он вынужден был покинуть Родину: иначе посадили бы. Папа служил в Красной Армии, а его брат жил во Франции до конца дней своих. Но фамилия у него была другая – Пожидаев-Годунов. Он был кавалером высшей французской награды – Орденом почетного легиона.
Мы с женой познакомились со многими замечательными людьми. Владимир Емельянович Максимов тогда издавал запрещенный в СССР журнал «Континент». В конце 1987 года они с женой Таней пришли ко мне. И Таня увидела фотографию моей мамы и покойного папы. Она говорит: «Откуда вы знаете этого человека?» – «Это мой отец». – «А вы моего отца должны знать». И назвала свою девичью фамилию. Оказалось, что она дочь многолетнего начальника моего папы Полторацкого, самого жесткого советского литературного критика.
– С кем-то их эмигрантов подружились близко?
– С Эдиком Лимоновым. Мы дружили, ходили-бродили вместе, честно говоря, иногда и выпивали. Эдик был непростой, но мне с ним было хорошо. Иногда он ночевал у нас, если Наташи не было дома (Наташи Медведевой, его жены). Потом он меня и с женой познакомил. Но она была другим человеком, уже совсем иного склада. Смешно было читать в газетах, что Лимонов живет в роскошной квартире в центральном районе Парижа. У него была маленькая даже не квартира, а студия в каком-то дерьмовом, далеком парижском районе.
Я говорил: «Эдик, как ты вообще можешь, у тебя санузел, туалет, все это совмещено, и даже нет ванной? А Наташа как?» – «Как Наташа? Вот так живем. Откуда у меня столько денег?» Жизнь эмигрантская тяжелая, он был совсем небогатым человеком.
Эдик просил помочь ему с получением советского паспорта, и я помог, за что в первый раз получил по шее от посольских: пошел через их голову, прямо к послу. Зато Эдик был очень благодарен и обязательно говорил об этом на всех пресс-конференциях и встречах.
А потом мы с ним полностью разошлись из-за его идиотских политических взглядов. Говорил ему: «Слушай, зачем тебе это? Ты писатель, ты пиши». – «Я буду против всего этого бороться». Мы не разругались даже, просто перестали встречаться. По идейным соображениям.
«Ни слова правды!»
– Николай Михайлович, вы написали несколько книг о разведке и о разведчиках. Откуда такой интерес к спецслужбам?
– Интерес пришел не по моей воле. Когда я вернулся из Франции в конце 1992-го начале 1993-го, страна уже была совсем другой. И я не до конца понимал, что происходит вокруг. Владислав Фронин, который был главным редактором «Комсомолки», а сейчас главный редактор «Российской газеты», очень быстро сделал меня своим замом, а потом выбрали тайным голосованием, тогда было так, первым замом. Однажды он вызвал меня и говорит: «Звонил академик Примаков, и попросил выделить человека, который бы отвечал таким вот его критериям». Нужен был журналист, который бывал за границей, знал хотя бы один язык, а лучше два. И еще — никогда не был бы связан с организацией, которой начал руководить Примаков. А его тогда назначили директором Службы внешней разведки России. Всем критериям я соответствовал.
– И за какую тему вы взялись?
– Мне предложили написать про Абеля, к его 90-летию. Я видел фильм «Мертвый сезон», видел издали на премьере в кинотеатре «Россия» Абеля, знал сценариста фильма Владимирова (его фамилия Вайншток), но в самой теме мало что понимал. Но мне было очень интересно!
В пресс-бюро вынесли мне целые килограммы пыльных папок с тесемочками. Читал их всю ночь, интересно, но… быстро понял, что все это полная чушь, абсолютное вранье.
Например, некролог на Абеля в «Комсомолке». Газета тут не при чем, такой текст предоставили, но это был ужас какой-то. Ни слова правды, даже мне это было ясно.
– И вы решили узнать правду у разведчиков?
– Нет, я сказал, что писать по этим материалам не хочу. Времена были довольно свободные, весна 1993 года, и меня попросили сформулировать свои просьбы и подготовить записку на имя директора Службы, то есть на Евгения Максимовича. Предупредили, что рассматривать письмо будут долго, дело серьезное. Но буквально через два дня мне позвонили: «Академик (там Евгения Максимовича называли именно так) все утвердил, кроме двух самых безумных пунктов».
Так пошла моя работа с людьми из разведки. Удалось пообщаться с дочкой Абеля Эвелиной, и это, пожалуй, один из самых тяжелых собеседников в моей карьере. Поговорил с полковником, который был начальником Абеля, с нелегалом, чью фамилию так и не знаю, но он был учеником Абеля. В итоге написал три куска в газете, которые вызвали большой интерес. Потом я за свой счет издал первую маленькую книжку про Абеля. Везде очень дорого было, а в церковном издательстве «Весть» издали задешево и сказали, что это благое дело, человек ради Родины трудился.
– Сразу стали знатоком в этом вопросе?
– Вот уж нет. После выхода материала со мной связался полковник Владимир Борисович Барковский, легенда разведки. Говорит: «Знаете, у вас хорошо для непрофессионалов, а для профессионалов все-таки есть ошибки». Он сначала пришел ко мне в редакцию, мы с ним начали работать. Потом по восересеньям сидели часами у меня дома, он рассказывал о всяческих тонкостях. Можно сказать, что я получал новое образование. Мы говорили про легальную и нелегальную атомную разведку. Операция «Энормоз» была самой успешной в истории наших спецслужб. Наши агенты проникли на все объекты, передавали чертежи… Начал на эту тему писать. Вышла одна книга, за ней вторая, третья.
– На самом деле невероятное везение!
– Знаете, не отношу себя к везучим людям в жизни. Мне только с женой повезло, а в обыденной жизни нет – ни в деньгах, ни в здоровье. А вот в профессии мне, точно, везло. И сейчас вот работаю в «Российской газете», где меня прекрасно понимают.
Я успел на кончике их жизни познакомиться с великими разведчиками. И это заслуга Службы, которая мне дала такую возможность. Люди уже уходили, и я был единственный, кто встречался с Коэнами. С Морисом Коэном мы общались четыре часа у него дома. Он же американец и за все годы, что он у нас жил, русский не выучил. Я со многими его коллегами говорил: абсолютно все записывал. И все это потом вошло в книги и статьи.
– Тяжело общаться с людьми, которые умеют врать на профессиональном уровне?
– Врать – совсем не то слово. Ясно, что они мне рассказывали какую-то десятую, двадцатую часть того, что знали. Например, ни в коем случае нельзя говорить о так называемых оперативных эпизодах.
Нет, они не обманывали. Они по-настоящему жили под своей легендой. Чужая фамилия, страна, язык, это все становилось для них родным. Потому что иначе их бы тут же раскрыли. И вот еще важный момент – они работали не против тех стран, в которых жили. Например, Вартаняны были больше чем в 100 странах. Рисковали не ради того, чтобы кого-то обмануть, надуть. Делали это, чтобы обеспечить безопасность своей собственной страны. Причем их не особенно волновало, кто у власти, Брежнев, Андропов или Ельцин, которого, кстати, разведчики все дружно очень не любили. Они работали не на правительство, а на страну. Было в нелегалах нечто монашеское, какое-то отречение. Вартаняны даже, к сожалению, не имели детей. Вы же понимаете, вот раскроют их, и что будет с детьми? И не для денег тоже работают. За 30 я не видел ни одного богатого разведчика-нелегала. Это люди достаточно скромного достатка. Однажды меня позвал к себе домой связник полковника Абеля и он объяснял, как до него добраться: «Доедете до конечной станции метро, потом до конечной станции автобуса. И как выйдете, самый последний дом у леса – мой».
– Николай Михайлович, вы работали во Франции, когда рушился Союз. Как эти исторические события воспринимались за границей?
– Это было ужасно. Не считаю себя верным или неверным коммунистом-ленинцем, но я жил в Советском Союзе, был комсомольцем, членом партии. И меня просто коробило, когда на партийных собраниях (там это называлось профсоюзными собраниями, журналисты были вместе с посольскими в одной парторганизации) сначала говорили: да здравствует Горбачев, а потом да здравствует Ельцин. Было абсолютно непонятно, что происходит.
Когда рушили Берлинскую стену (1989 год) я был в Монако, но приеме с особами голубых кровей. Недалеко, например, сидела принцесса Каролина, с которой я делал интервью для «Комсомолки». И вот ко мне подошел русско-прусский князь и показал вечернюю газету, где написано, что стена рухнула. Спрашивает: вы понимаете, что произошло? Советского Союза скоро не будет. Если разрушится восточный лагерь, то разрушится и вся империя.
Пришел домой, снял смокинг и думаю: неужели все закончилось?
Тогда же в 1989 году, у меня как раз родился сын, мы вместе с женой и приехавшей тещей в прямом эфире видели, как убивали Чаушеску. Я был в ужасе.
Тяжело было смотреть, как в декабре 1991 года французы бесконечно показывали кадры, как с Кремля снимают красный флаг. Там, далеко от дома, это было особенно больно …
