Недавно отметил юбилей Владимир Мамонтов — одному из самых известных и опытных медиаменеджеров страны исполнилось 70 лет. Его называют философом и корифеем журналистики, он жил и живет с азартом, любит музыку, дарит вторую жизнь старым вещам, пишет песни, не злоязычен и не мстителен, хотя и имеет славу человека, способного принимать жесткие решения. Дав юбиляру отдышаться после поздравлений, мы поговорили с ним о журналистике и просто о жизни.
— Извините, Владимир Константинович, но я с места в карьер: при упоминании вашего имени журналистам старшего поколения тут же вспоминается ваш «Меморандум»*, обращенный когда-то к коллегам из «Известий». На самом деле принципиальный был документ. Но вы из-за него, наверное, многое пережили.
— Трудно сказать, прошел он проверку временем или нет, можно ли его выносить на моисеевы скрижали, но многое, я уверен, в нем было верно. Когда я пришел в «Известия», мне пришлось уволить около сорока человек. Знаете, как там было? По утрам народ комфортно собирался в большом кабинете главного редактора, и все ждали, когда специальный человек на окладе зачитает новости. Я-то из «Комсомолки», там нравы другие: какой ты редактор отдела, если новостей не знаешь? Все, больше ты не редактор отдела. Впрочем, одна дама, причем из тех, на кого я тогда напирал, много лет спустя сказала мне: «Я вам очень благодарна». Оказывается, ругаться-то я ругался, а перед начальством каким-то за нее заступился, чего сам не помню. Но то, что она это помнит, удивительно и приятно.
— Сейчас один из самых спорных вопросов на газетном поле — есть ли у бумажных изданий шанс сохраниться. Как вы полагаете?
— Ни одна ежедневная большая бумажная газета в нынешних условиях, да и в прошлых, не может быть прибыльной: таков наш рекламный и подписной рынок. Кстати, советские газеты все были дотационными, хотя и тогда были некие отдельные островки экономики. Мы же знаем, сколько примерно заработаем, сколько нужно выпустить экземпляров, чтобы «зацепиться» за аудиторию. Но главный вопрос, который нависает над бумажной прессой, а впрочем и над всякой другой, — это вопрос экономического выживания. Глупости про «руку рынка, которая все разрегулирует сама», уже никто не повторяет. Другое дело, газеты могут зарабатывать на политической лояльности, почему нет? Политическая, заточенная журналистика существует во всем в мире — другой теперича не сыскать. Нашелся спонсор — спасибо.
— А отношение к читателям у газет изменилось?
— Все поняли, что нужно читателя уважать, обласкивать, работать с ним, удивлять его, подсовывая что-то интересненькое, все важные темы схватывать и их объяснять, любить его. С тем, что читателя непременно нужно «воспитывать», стало потише, слава богу. Но вы понимаете, какая штука? Вот у нашей радиостанции «Говорит Москва», например, есть главный рекламодатель, тут я тайн не открываю — это структуры Михаила Сафарбековича Гуцериева. Но то, что нас подкармливают, не означает, что мы можем позволить себе быть скучными, бессмысленными, тупыми. Мы такие никому не нужны — ни заказчику, если он умен, ни читателям-зрителям; и мы все равно рвем когти, цепляемся за аудиторию, любим ее и ей угождаем, иногда — немного подстегиваем ее.
— Когда-то вы с коллегами придумали «толстушку» — еженедельник «Комсомольской правды». Это к вопросу о том, можно ли создать в нашей сфере что-то новое. Выходит, можно?
— Можно, если жить с открытыми глазами. А «толстушка»… Да. Как говорил известный журналист Сергей Мостовщиков, «толстушка» «Комсомолки» — это Путин, инопланетяне и грибные места. Но ведь какая была ситуация? Большая «центральная» газета продолжала жить как заведенная — старыми принципами, хотя от 10 миллионов читателей осталось от силы полтора. И реклама не шла, потому что тираж упал. Дошло до того, что нам зарплату начали выдавать охотничьими ружьями по бартеру. В общем, тупик, да и главный спонсор газеты — Газпром — все с меньшей охотой желал расставаться с деньгами. Но наша дальневосточная шайка-лейка почуяла, что мы можем заработать и сами, для чего придется расстаться с некоторыми иллюзиями, перестроить работу, где-то сократить расходы, а где-то увеличить. Так родился проект «толстушки». Недоброжелатели вопили о его «желтизне», но это было не так. Кстати, у «желтых» изданий есть определенный тиражный потолок — примерно 600 тысяч, а мы быстро поднялись до 1 миллиона. Потихоньку начали создавать региональные приложения, поняв, что газета не должна быть одинаковой в Саратове, Воронеже или в Казани, а некоторые важные региональные новости вполне могут забивать центральные. Когда вышел первый номер, на редколлегии мы услышали: «Н-да, много мы позору разного видели, но такого — никогда…»
Мы пришли с редколлегии убитые, но тут заглянул Василий Михайлович Песков, снял аккуратно кепочку и спросил: «А можно я буду у вас свои «Окна в природу» печатать?» Мы обрадовались: «Для нас это почет! Но вас же в большой «Комсомолке» предателем назовут!» А он в ответ: «Да мне все равно, что скажут, у меня просто есть чувство, что за вами будущее…» И мы начали печатать Пескова. Пободались с ним немного насчет рекламы — кстати, потом к нему на полосу особенно активно ломились производители кошачьего корма, — и все заработало. Было много смешного. Например, сейчас это в порядке вещей, но тогда, когда нам принесли рекламу средства от поноса, мы опешили. Ничего, поставили! В общем, в итоге мы вышли на подлинный тираж в 3,5 миллиона экземпляров. Это было невероятно по тем временам.
— Вы обронили фразу про «дальневосточную шайку-лейку», ее надо объяснить. Дело в том, что Дальний Восток в какой-то момент «выдал» целую плеяду журналистов, которые со временем заняли ведущие посты в самых крупных СМИ. Сунгоркин, Мамонтов, Коц, Куприянов, Лепский… Всех не перечислить! В чем секрет этого «дальневосточного феномена»?
— Мы часто спорим о жизни с внуками, и я настаиваю на том, что человека формирует преодоление. Дальний Восток как-то взращивал это качество. Как говорит Саша Куприянов, у нас общая «дальневосточная корневая система». Мы жили на преодолении, держась вместе.
— Тесно общаетесь с внуками? О, давайте про молодых! Мне вот тут один молодой человек сказал, что его поколению наплевать, как написаны материалы — в смысле стилистики и языка…
— А пройдет пять лет — и он в другом будет уверен так же, как уверен сейчас в том, что говорит. Но вообще я пришел к выводу, что для каждого времени нужен свой носитель — что в музыке, что в СМИ… Для молодых информацию точно надо по-другому обрабатывать, монтировать, им нужны другие мотивировки для чтения. Ну и стилистически это совершенно другая среда.
— Кстати, видела вас на творческом конкурсе в одном из вузов Москвы. И… как вам?
— Грустно. Этот поток способен разочаровать, хотя пара-тройка толковых и способных наблюдалась. Но, может, и раньше в большинстве олухи приходили? Не знаю, прежде я в приемных комиссиях не сидел. Скорее, тут надо говорить о более очевидной проблеме: мы потеряли систему образования, которая у нас была. В ней имелись некоторые незыблемые вещи и арматурная комплексность. Внуки рассказывают про свою школу, и я понимаю, что система какая-то… не цельная. У внучки есть учительница хорошая, назовем ее Любовь. Они ее и зовут по имени. Внучка хвастается: она, мол, у меня в друзьях есть, в соцсети. Для нас странно? Да. Но, скорее всего, она прекрасна, эта Любовь, потому что контактирует с учениками, вникает в их проблемы. И они это чувствуют. А вообще интересно, с чего они начинают или перестают интересоваться чем-то. Кто им первым мыслишку заложит в башку — тот и молодец. Одна увлеченность быстро сменяется другой.
— Главное — чтобы хоть какая-то заинтересованность была, а не один телефон в руках.
— Тут вы правы. Я вот школу свою отлично помню, по именам всех одноклассников и учителей. Мы очень дружили, вместе куда-то ходили, ездили с палатками, пекли картошку в костре — и все это было под присмотром нашего, в сущности, юного классного руководителя, вчерашней выпускницы пединститута. И мы тоже звали ее за глаза по имени. Ничего не идеализирую, и уроды у нас были, они всегда есть. Один, помню, ложку алюминиевую разогревал на огне и тебе протягивал — на. И ты ходишь с ожогами, а ему весело. Но такие куда-то девались потом… В ПТУ, наверное.
— Грустите все же по прошлому, да? Почему же мы так легко простились с тем, что было в СССР?
— Потому что мы были глупые. Вместе с теми прекрасными (или не очень) вещами, которые в нас заталкивались, заложили и ощущение, что ничего беречь не надо, что все, что у нас есть, будет всегда. А это не так. И когда мы что-то поняли — было поздно. Мы все смеялись над украинской девушкой, что мечтала отправиться в Европу за кружевными трусиками (Ольга Значкова прославилась фотосессией с плакатом «Хочу в ЕС! Хочу кружевные трусики!» — «ВМ») Но мы-то сами разве не бежали за ними? Нам обещали — будут и трусики, и джинсики, и музычка, и Pink Floyd приедет, что, безусловно, здорово. Но он-то приехал, а бабушка твоя без лекарств померла, хотя могла бы еще и пожить. Музычку ты слушаешь, но у твоих родителей оказалось разрушенным все, что составляло их жизнь. Не так просто ответить на вопрос, как мы все провалили? Погнались за деньгами. Казалось, это важно. Все купим! А не все.
— Все купим и все забудем. Я тут на даче перебирала полку с книгами. Сплошь забытые имена — от Тендрякова до Алексина. Тоскуете по СССР?
— Тоска — сильное слово… Сожалею, так точней. Но понимаю: формирование действительности — дело победителей. Кто победил, тот все и формирует: не только прошлое, как любят говорить, но и будущее, и тем более сегодняшнюю жизнь. А прошлое обратно не вернешь, особенно — проигранное. Надо жить вперед. Сейчас не об Анатолии Алексине надо плакать, хотя он хороший писатель. Мы сейчас, в эту минуту, проворониваем что-то важное, надо раскрыть глаза и посмотреть, что именно, и что завтра нам страшно потребуется. А про СССР… У меня есть такой пример. Года три назад я купил старый «Москвич», и мы с добрым моим приятелем разобрали его до винтика, там их были сотни. Для этого «Москвича» так или иначе трудились 1100 предприятий, бюро, институтов великого Советского Союза. Так он и лежал на брезенте перед нами — как разобранный до винтика СССР. Нужный винт в нем делался из легированной стали и был невероятно крепок, сделан на долгую службу, чего сейчас нет и в помине — автомобили делают на три года, не более. Но теперешняя жизнь устроена так, что, если старое вернуть, куча народу потеряет рабочие места. Офисный планктон сдохнет сам, без кашалота даже. И вот мы «Москвич» собрали. Но в нем нет ремней безопасности, нет боковых зеркал — тогда движение было не таким, не было нужды. Нам пришлось колдовать с блоком головок, потому что такого низкооктанового бензина, какой был в те годы, тоже нет, а на хорошем он прогорит за год. И когда мы залили масло в идеально собранный движок, оно потекло из невидимых щелей — поскольку раньше масло имело другую вязкость. И передач у «Москвича», кстати, всего три, да задняя еще, но тогда хватало за глаза. Да, он может ездить даже по городу. И нам восторженно бибикают при встрече. Надо только иметь с собой тряпку и воду — чтобы вовремя охладить перегревающийся бензонасос.
— Убедили! Но ностальгия в народе присутствует.
— О, есть удивительные люди и среди наших олигархов, которые заработали денег в новые эпохи, но обожают социализм. Целые галереи открывают, где висят, например, полотна Гелия Коржева (советский, российский художник-живописец, академик АХ СССР. — «ВМ») — «Иван, вставай!» и все такое. И лежит бедный этот Иван на каких-то задворках, под ящиками, бутылка пустая рядом. А то, что они сами этого Ивана закатали под эти ящики… Да, несовершенную ту страну надо было менять, но вот бы это случалось без революций, без суматох. Но не получается так. На это иногда не хватает воли, сил, желаний, а иногда — здравомыслия и нравственной глубины. Мне кажется, само прошлое надо сохранять целиком, изучать его и беречь. А у нас опять: бах, и выкинули из школьной программы Солженицына, «Ивана Денисовича», зато внесли «Молодую гвардию» Александра Фадеева, дальневосточника, кстати. А у меня вопрос: почему у нас обязательно, чтобы кого-то внести, надо кого-то выкинуть? Почему «Разгром» следом не внести? Фадеев всю жизнь боялся, что найдется тот, кто «Разгром» правильно прочитает. Помните — в конце? У Левинсона спрашивают: и что теперь делать? А он отвечает — что «надо жить и исполнять свои обязанности». Ну ни фига себе! Ты угробил партизанский отряд, перевернул с ног на голову целую страну, а теперь говоришь — жить и исполнять обязанности? Да и все герои по-толстовски подлинные — Мечик — дерганый интеллигент, истинно народный Метелица… Но главное — потом опять придет кто-то, кто уберет Фадеева, втащит обратно Солженицына, у которого вообще-то одна хорошая книга — как раз про Ивана Денисовича.
— Скорее выбросят все и внесут Роулинг**.
— Она уже внесена — в голову. Книжка-то увлекательная, живая. А меж тем Роулинг угадала, как молодому поколению аккуратно запихать в голову нехитрую идейку о том, кто должен вами руководить, кому вы должны подчиниться, кто является лидером вашего Хогвартса и где на самом деле находится та станция, с которой поезда уходят в правильном направлении. Она вроде скрыта, но ее можно вычислить.
— А почему советский человек, который был все-таки особым созданием, так мигом изменился?
— В СССР был сформирован особый, советский, инкубатор, иногда суровый. Но если ты исполнял определенный набор правил, то в нем можно было спокойно жить, не прилагая для этого гигантских усилий. Это время у нас называли застоем. И если человек по каким-то причинам вылезал на открытое пространство, под ветер и холод, ему становилось не по себе. Когда Советский Союз рухнул, совсем безвольные ребята потерялись, другие быстро перекрестились в другую веру. Внутреннее спокойствие и комфорт были утеряны, как только будущее перестало быть ясным. И тогда неизбежно встал вопрос: а что же тогда нам беречь? Советский Союз-то этот чертов нас не сберег, вместе с его старым политбюро и прочими штуками? Нет. А мы что должны спасти? Вот и все.
— Вам не кажется, что мир стал слишком зол?
— Русский народ никогда специально картинно не улыбался, у него этой лицемерной привычки не было. Можно скажу, что думаю? И вы, и многие говорят про зло и агрессию. Честное пионерское: я этого не вижу. И склонен думать, что человек формирует свой мир сам. Я вот плюнул на дорогие страховки, приписался к обычной районной поликлинике. Там чисто, быстро, буфет, приняли минута в минуту и бесплатных лекарств выписали. Понятно, что это Москва. И так не везде. Но одна знакомая мне жалуется, что ей всюду хамят. А мне — нет. В общем, скажу так: уверен, этот мир надо строить самому и волочить его на себе, как улитка, ради родных, друзей, ради возможного счастья, тащить его с собой, когда по течению, когда и против.
*— «Меморандум» В. Мамонтова, обращенный к сотрудникам «Известий» в 2006 году, мотивировал их к лояльности к изданию, а несогласных с курсом газеты деликатно подталкивал к смене работы.
**— Джоан Роулинг — английская писательница, автор книг о Гарри Поттере.
ДОСЬЕ
Владимир Константинович Мамонтов родился 21 декабря 1952 года во Владивостоке. Окончил факультет журналистики Дальневосточного университета, работал в газете «Красное знамя», затем был собкором «Советской России» в Хабаровске. В 1990 году перешел на работу в «Комсомольскую правду», где прошел путь от заместителя редактора отдела до главного редактора газеты (1998). В 2005 году был назначен главным редактором газеты «Известия». Ныне — председатель совета директоров газеты «Комсомольская правда», генеральный директор радиостанции «Говорит Москва». Ведет авторские колонки в ряде изданий.
ОЧЕНЬ ЛИЧНОЕ
Правила жизни Владимира Мамонтова, сформулированные им к юбилею:
- Какой ты мир вокруг себя построишь — в таком и будешь жить.
- К счастью, жизнь состоит из упущенных возможностей: не счесть случаев, когда я мог провалиться, не в ту влюбиться и даже помереть, но не воспользовался шикарным шансом.
- Нет ни малейшего сомнения, что я, родившись, ввязался в запутанный квест по поиску сокровищ и кое-что нашел: есть люди, которым я могу сказать: «Сокровище ты мое!», «Золотое сердце!», «Ну ты и сундук!»
- Моим главным хобби с годами стало прошлое, но жить надо вперед. Люди прикольнее вещей.
- Детали важнее целого. Их надо замечать. Целое придет, навяжет себя, не даст продыху — а у самого на пузе уже четыре прочных загиба на ремне у дырочек: целое толстеет. Ночью ест.
- Бог милостив.
- Там видно будет.
