Время от времени я приходил к ней в гости. Случалось это не часто, может быть, раз в полгода. Увы, в последние годы Инну Павловну одолевали всякие хвори, а к гостям она предпочитала выходить в хорошей форме – это принципиально. Но когда она назначала время встречи, уже я начинал волноваться и готовиться: что принести, какие книги, фотографии, маленькие приятные сувенирчики, последние публикации… Я шел к ней, как на строгий творческий отчет, предчувствуя заранее, за что она будет ругать, а что, возможно, и похвалит.Потом был еще один урок Руденко. Она выступала дежурным критиком на редакционной летучке “Комсомолки”. За окном был конец семидесятых годов, разгар застоя и апогей тихой, ползучей реабилитации Сталина. Так вот, она выступала на летучке и своим тихим голосом твердо и бесстрашно говорила о Сталине, чудовищных репрессиях и номенклатурной тоске по сильному вождю. За окном было время, когда легко могли посадить только за чтение “Архипелага ГУЛАГа” Солженицына. Она говорила тихо, но мне казалось, что у нее в руках мегафон: вся летучка “Комсомолки” превратилась в безмолвный камень, съежилась от страха и восторга, от ее бесстрашия и мужества.
Ну и потом, каждая ее публикация была уроком. “Долг” – она заступилась за парня, которому душманская пуля перебила позвоночник. Она первой сказала о том, что в Афганистане идет настоящая война, первой потребовала от власти ответственности за искалеченных ребят из “ограниченного контингента”. Такое могли не простить. Но испугались: слишком большая сила за ней была – братство прошедших “афган”. “Заземление” – она написала о том, как погибла обычная девушка в обычном общежитии от оголенного провода в обычной стиральной машине. И это при том что вокруг в этом городке висели лозунги, призывавшие заботиться о человеке. Если разобраться, тоже вполне нынешняя ситуация…
Однажды я уговорил ее ответить на несколько вопросов. Инна Павловна болела и согласилась только при условии, что будет отвечать кратко. Вот это небольшое интервью, в котором сказано, однако, достаточно много.
– Есть ли, на ваш взгляд, что-то важнее и дороже человеческой жизни?
– Душа.
– Вы полагаете, что душа и жизнь – это разные вещи? Мне не понятно…
– Моя физическая жизнь – ничто по сравнению с тем, что у меня в душе. Это гораздо важнее, чем мое физическое пребывание на земле. Душа бессмертна, если ты ее будешь беречь.
– Во имя чего можно пожертвовать жизнью?
– Во имя жизни другого человека.
– Есть ли какие-то гуманистические идеи, ради торжества которых можно было бы отдать жизнь?
– Есть.
– Какие, например?
– Например, швейцеровская идея благоговения перед жизнью.
– Что вы думаете об идеологии исламских смертников-шахидов?
– Нет идеологии, которая стоила бы жизни.
– Вы полагаете, что это идеология? А может быть, это идея принесения себя в жертву во имя Аллаха?
– Идея и идеология – разные вещи. Идея – нечто внутреннее, произрастающее из человека. Идеология – следствие влияния на человека извне. Идеология всегда связана с политикой. Я думаю, что в случаях с террористами-смертниками мы имеем дело не с идеями, а с идеологией.
– Вы верите в жизнь после жизни?
– Да, если человек оставляет после себя нечто драгоценное.
– Считаете ли вы, что жизнь справедлива?
– Об этом человек может судить лишь тогда, когда жизнь его прожита.
– О чем из утраченного социалистического “вчера” вы сожалеете?
– О потере слова “товарищ” (“здравствуй, Пушкин, наш товарищ!” – Андрей Платонов), прилепившегося лишь к провалившейся идеологии.
– Что вы не принимаете в новом времени?
– Потерю слова, понятия “гуманизм”.
– Что вас в этом времени радует?
– Свобода, которой мы, к несчастью, не сумели воспользоваться.
– Что вам нравится и что раздражает в нынешних молодых людях? А в нынешних стариках?
– И у тех, и у других неумение ценить каждую минуту быстротекущей жизни.
– Была ли у вас когда-нибудь мысль уехать из России? Что вы думаете о тех, кто эмигрирует сегодня из страны?
– Никогда. Через две недели жизни вне России поднимается тоска. У кого тоски по Родине нет, пусть едут и живут, где хотят.
– Что, на ваш взгляд, изменилось в нашей профессии?
– Потеря интереса к маленькому большому человеку.
– Есть ли правило или принцип, которому вы старались следовать всегда?
– “Жить просто. Надо только знать, что есть люди лучше тебя”. Это сказал Иосиф Бродский.
– Кого вы считаете лучшим журналистом ХХ века из пишущих (писавших) на русском языке?
– Из писавших – Анатолий Аграновский, Симон Соловейчик, из пишущих – Юрий Рост.
– Что вы считаете своей лучшей, самой любимой публикацией?
– Таких нет.
– Ваш лучший учитель, ваш лучший ученик?
– Учитель – Борис Панкин, с его вечным “вопреки”. Ученик – победивший своего учителя Юра Щекочихин.
– Если бы у вас была возможность всего на день слетать в любое место на Земле, что бы вы выбрали?
– Любое место, где живет самый интересный для меня человек.
– Представьте себе, что у вас есть возможность поговорить по телефону с любым из ушедших уже людей. Кому бы вы позвонили, что бы сказали?
– Мужу. Погиб трагически, внезапно. Что сказала бы – это не для газеты. А спросила бы, был ли он так счастлив со мной, как я с ним?
– Когда-то вы рассказали мне поразительную историю о вашем муже Киме Прокопьевиче Костенко. Помните, речь шла о советских танках в Праге в 45-м и 68-м годах. Не могли бы вы рассказать эту историю нашим читателям…
– Этот разговор нуждается в предисловии.
Ким, лейтенант-артиллерист, пройдя всю войну, победу встретил в Чехословакии. Среди многих орденов и медалей имел редкий для своего воинского звания полководческий орден Александра Невского. Как раз за сражение на чешской земле. Но ордена надевал, и то по нашему настоянию, только на 9 Мая, о боях-сражениях рассказывать не любил, на расспросы при виде главного своего ордена только темнел лицом. Я знала, что на чешской земле в последние дни войны на его глазах снесло снарядом голову лучшему другу, он похоронил его на огороде какого-то старика у станции Штепанув. Годы спустя ездил туда, искал это место. Там все изменилось, но старик тот был жив и первый окликнул его из-за своего забора, что Ким считал чудом. Но всем как об этом расскажешь?..
Зато не раз он весело – был веселого нрава – и даже будто похваляясь рассказывал, как ликующе, цветами и поцелуями, его и однополчан встречала освобожденная ими Прага. “Я весь был в женской помаде, только на шее под бинтом на ранении осталась белая полоска!” Можно было подумать, что эти поцелуи ему были дороже его главного ордена.
И вот в самом начале 90-го года мы приехали в Прагу. Работать. Оба – собкорами. Сразу после чешской “бархатной революции”, победившей под лозунгом, который был так по душе: “Правда и любовь победят ложь и насилие”. Да какая революция имела такой гуманный лозунг?! Красавица Прага. Злата Прага. Его Прага. А недалеко от нашего дома на Пшикопе – большой плакат: “Иван, go home!”. Наконец чехи вслух могли сказать все, что они думали о наших танках, в 68-м раздавивших “чешскую весну”. Знакомая чешская журналистка спокойно, с улыбкой предупреждает: “Старайся не говорить по-русски”. Приехала ко мне ленинградская подруга, захотела купить дочери пальто. Я сказала: “В магазине ты только знаки мне подавай, ни одного слова по-русски, ты – немая”. Ким быстро схватывает язык, он деятелен, бодр, уже написал первую статью, основанную на разговорах в пивбаре. Я – немая. А мне же ходить по магазинам за продуктами – без слов не обойдешься. Встречают хмуро, исподлобья. Но я же знаю, что все чехи в обязательном порядке изучали в школах русский! Вот и подтверждение. Захожу в магазинчик рядом с домом, называю нужные продукты. А продавщица громко и чисто по-русски: “Я вас не понимаю!” Да это же просто издевка! Ухожу с пустой сумкой, дома говорю Киму: “Я больше не могу. Я им танки не посылала, а они, танки будто все на моей спине, хожу согнувшись. Все, я еду домой”.
И вдруг Ким, мой Ким, вместо ожидаемых слов поддержки, утешения или просто шутливых поддразниваний, на которые был горазд, говорит мне, прямо глядя в лицо, строго, жестко, как чужому: “Ты знаешь, что такое для меня Прага. Но если ко мне подойдет чех и плюнет мне в лицо (я замерла: он же такой самолюбивый, убьет!)… я его пойму.
Мы с 
тобой, как те семеро смельчаков в августе 68-го года, с протестом на Красную площадь не вышли.
Вот помни это и с этим здесь и живи”.
Юрий Лепский