Игорь Дедков: «Кланяюсь Московскому университету»

Весной этого года Игорю Дедкову исполнилось бы 85 лет,
27 декабря будет четверть века со дня его ухода.
Мемориальная доска в Костроме:
«В пятьдесят седьмом после Московского университета я приехал сюда работать. Позже понял, что приехал жить».  Игорь Дедков. 1934 – 1994.
Через тридцать лет из этого дома уезжал в столицу человек, составивший славу и достоинство отечественной культуры».

В День российской печати «Новая газета» публикует письмо И. Дедкова сокурсникам журфака МГУ. Исповедальное письмо из 60-х.

Десять лет назад я не знал, что такое Россия, судьба, жизнь, хотя мне казалось, что я что-то такое в этом понимаю.
Прошло десять лет, но я не знаю, что такое Россия, судьба, жизнь, хотя начинаю догадываться, что значат эти высокие непростые слова.

Были дни длинные и короткие, дни отчаяния и надежды, дни иллюзии и правды, но жалеть не о чем, ничто не было напрасным, всё стало судьбой.
Летом сорок восьмого четырнадцатилетним мальчиком я ехал с родителями в дом отдыха «Щелыково», бывшее поместье Александра Николаевича Островского. В пустынный и гулкий утренний час мы спускались к кинешемской пристани по булыжной мостовой. Пылили дворники, дребезжала телега, босая женщина тащила на плечах безногого мужика: он подпрыгивал, как в седле, и кричал что-то гадкое, вцепившись в её волосы; она же несла его и несла, молча и покорно, как старая терпеливая лошадь.

А в Щелыкове сияли луга высокими ромашками, крестьяне поили нас холодным молоком из подпола, в  тёмной глубине церкви пел невидимый хор, и белая дорога терялась во ржи. Настала пора, и со странной решимостью я сказал: «Вологда или Кострома», вовсе не зная, что Щелыково лежит в костромских  административных пределах.

… Я пришёл туда пешком из соседней деревни, где ночевал; слепил снег, деревья в парке стояли спокойные, тихие, никого я не встретил и в усадьбу не завернул. Я вспомнил того мальчика и жалел его в себе: так трудно было узнать тот давний мир.

В июньский день прошлого года я стоял в толпе у могилы Островского, наши тюльпаны алели среди свежей хвои венков, говорили профессор Марков и Царёв, и слова их относил ветер в траву, в берёзовую листву; и под огромным небом маленькое кладбище в Спас-Бережках, и мы, живые, среди оград, казались ещё меньше, ещё временнее, и всю голову мою заливало ощущение прекрасной вечности этой щелыковской земли с её неприятием всего насильственного и фальшивого, с её белой церковью и непостижимым звоном тишины, с этой могилой и старым прохладным домом писателя, который никогда не слыл передовым умом эпохи.

Я чувствовал вокруг себя жизнь, растущую, как трава, как сосны, и сухой лязг садовых ножниц сюда не доносился.

Всему своё время — учит один старый невузовский  учебник, —время разрушать и время строить, время плакать и время смеяться, время разбрасывать камни и время собирать камни, время молчать и время говорить. У каждого из нас теперь своё время, и не вернёшь студенческого братства с его идеализмом и бескорыстием. Один говорит, другой молчит, третий пожинает плоды, четвёртый проливает слёзы. И, слава богу, что ничего не восстановишь: сев за один стол, не станешь друг другу ближе.

Мы такие уже взрослые, и такие в нас свершились перемены. Почитаешь иногда кто что пишет, и такая оторопь вдруг возьмёт: а ведь витийствовал, сукин сын!

Но у каждого оправдание, и я пишу своё: про Щелыково, как про знак судьбы, про жизнь, которую пытаюсь загнать в скороспешные и претенциозные порой фразы, про то, как нынче понимаю прошлое и свой выбор.

Я благодарен Костроме за её несуетность, за её тишину, за её книги, за правоту и свободу её университетов, за её суровость и доброту, за её читателей. Я благодарен русской провинции за уроки стойкости и скромности, за мудрость и консерватизм её живой жизни. Я верю, что провинция в некотором роде провиденциальна.

Костромские площади хороши зимой — в инее и снегу, в белой чистоте, в морозе, под солнцем, всегда вспоминаю Кустодиева. Он любил эту землю и такие волжские города с торговыми рядами, сверкающими куполами, гауптвахтами, базарами.

Рассказывают, как однажды Пришвин выскочил на лестничную площадку и крикнул, вдогонку молодому писателю: «Проходите мимо временного, голубчик!» Может быть, про «голубчика» и не было сказано, может быть, и выскакивал он не на лестничную площадку, а в сени, но о временном, это уж я точно знаю, было крикнуто.

Временное всегда как-то исключает полноту жизни, делает её односторонней, плоской, одноцветной, обычной — коричневой. Кустодиев помог мне кое-что понять в жизни: стоять посреди сверкающей зимней площади и знать, что это есть и ещё будет, и то, что это есть, важнее всего и устойчивее всего.

Нам хорошо жить тут, где мы живём. Газета — не  рай, и никогда не была раем, но у нас есть читатели, и они знают, что наше слово — не пустой репортёрский звон. Мы и рады.

Мне бы ещё написать старые, тёмные липы над круглым, ленивым чухломским озером, под которыми так легко и покойно сидеть вечерами; про зелёный  двор Ипатьевского монастыря, где невольно думаешь о тех, кто жил до нас и ведал какую-то свою правду про книги, о которых я ничего не знал десять лет назад и теперь жалею об этом. И жалею, наверное, напрасно: и книгам бьёт свой час.

Но было бы враньём, если бы я сказал, что не помню родства своего. Вот и кланяюсь Московскому университету с благодарностью и признательностью за все его поучения. Говорят, что крапива — тоже лекарственная трава. Впрочем, упоминаю его ради красного словца, потому что из-за таких пустяков люди головы не клонят, люди продолжают жить, как считают нужным.

Мы плохо замечали тогда, что пять лет пребывали вблизи великих теней. Я всегда как-то горжусь тем, что из стен университета, где посчастливилось учиться и нам, вышли многие великие сыны России, и среди них А. Грибоедов, П. Чаадаев, А. Герцен.

Десять лет назад у нас могли быть более светлые головы, чем были. Все знают, что виноваты в этом не только мы, но теперь-то я понял, что более всех повинны мы сами, школяры, говоруны, солдатики, ждущие фельдфебеля.

Человек всегда сам делает свой выбор, сам, один, несёт ответственность, и сегодня можно только сожалеть, что мы искали учителей, а не Учителя. Но мы кончали школу в пятьдесят втором, и мы были такими, какими должны были быть по высочайшему замыслу, и в наших студенческих чемоданчиках мы носили полный набор истин, отмыкающих любые замки, и Валька Шаров пронзал нас своими излюбленными предсказаниями об общем кризисе капитализма, который разразится в следующую пятницу. Мы были юными гражданами, знающими всё на 100 лет вперёд. Из прошлого мы затвердили легенды и анекдоты, но не знали, что П. Чаадаев писал в «Апологии сумасшедшего»: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклонённой головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит её; я думаю, что время слепых влюблённостей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной… Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется всё видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями…».

Мы вовсе не знали великого русского критика Аполлона Григорьева, не понимали Достоевского, не имели никакого представления о русской философии и поэзии начала ХХ века. И мы считали себя тем не менее питомцами лучшего вуза страны. Я уж молчу обо всём прочем, чего мы тогда и не слышали. Наши предшественники из «деловых» кругов Вали Денискина («дело надо делать, мальчики, дело») твердили нам с апломбом родных отцов: учитесь водить автомобиль, стучать на машинке, изучайте стенографию.

Мне бы хотелось сказать тем, кто учится сегодня в тех же аудиториях, что и мы: не бойтесь провинции, бойтесь себя, своей слабости, своей лени. Когда-нибудь будет понято, что централизация мысли и культуры в популярных географических точках противоестественна и болезненна для нации.

Вот и прожито 10 лет. И вокруг меня Кострома, и ночь, и все мои спят, и я пишу это, не зная, зачем, не зная, кому, наверное, друзьям. Затем, что, говорят, юбилей. Кажется, я так и не объяснил, насчёт чего я, тут сидя, «догадываюсь» — про жизнь там, про судьбу… Смог ли я этими бесчисленными словами сказать про «чувство патриотизма,  очищенное от татарщины или китаизма, чувство простое и искреннее, без апофеоза кулака и бараньего смирения»? – так писал А. Григорьев. Московский университет человек окончил, правда, по юридической части.

Я вхожу в знакомый двор и кланяюсь всем четырём углам: с праздником, факультет!

По тексту Кима Смирнова